Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

— Как раз из–за чрезвычайно тесной связи между этими двумя вопросами их трудно рассматривать раздельно. А мы просто отмахнулись от них и тем самым толкаем село прямехонько в объятия националистов…

Пятаков поглядел на Затонского с возмущением:

— Ну, знаешь, это слишком! Впрочем, тебе мое мнение известно: я неоднократно имел случай высказывать его. — Он заговорил менторским тоном: — Я могу еще согласиться с тем, что до революции национальные движения в России имели известное революционное значение. В тех условиях даже требование буржуазного самоопределения Украины было направлено на развал царской тюрьмы народов. Но, Владимир, друг мой, надо же быть диалектиком! Нынче, когда перед нами открылся широкий путь к пролетарской революции во всем мире, все эти национальные проблемы только связывают руки пролетариям, для которых нет и не должно быть отечества! Разве ты не согласен с этим?

— Согласен, — поддакнул Затонский. — Связывают руки. Следовательно, пролетариату нужно руки развязать. То есть решить эту проблему. Я полагаю, что национальное движение, если пролетариат станет во главе его и поведет за собой село, — и в настоящих условиях сыграет революционную роль.

Пятаков даже отпрянул:

— Ну, знаешь! Знаешь… Ты, ты… Ты — националист, Затонский! — Он почти закричал; по улице шли люди, но ведь нелегальщина кончилась, и прятаться со своими страстями не приходилось. — Я буду ставить вопрос о тебе на комитете!

Затонский и на это реагировал спокойно:

— Но ведь Ильич не националист, а признает целесообразность борьбы пролетариата за национальное освобождение. Ленин отстаивает самоопределение во имя интернационального единения трудящихся всех наций…

— Опять Ленин! — замахал руками Пятаков. — Скоро будет съезд партии, и мы еще увидим, кто из нас прав!

Они остановились на углу Бибиковского бульвара.

И хорошо, что не свернули за угол. Иначе бедный Саша Горовиц очутился бы в неловком положении.

Выбежав несколько минут назад за угол Бибиковского бульвара, Саша — в неудержимом порыве вперед — ступил было на мостовую, устремляясь к противоположному тротуару, но вдруг остановился и повернул к ограде университета.

Подле университетской ограды сидел нищий, а Саша никогда не мог равнодушно пройти мимо просивших милостыню. Он торопливо начал рыться в карманах.

Однако во всех карманах не нашлось ни копейки. Саша забыл, что именно из–за отсутствия денег он так и не пообедал сегодня. Как же быть?

Горовиц порвал со своей зажиточной родней, но не смог избавиться от чувства как бы вины и ответственности за класс, который его породил. Кроме того, был он попросту человеком доброго сердца. А нищий и на самом деле вызывал жалость: весь в лохмотьях, и сквозь прорехи можно пересчитать ребра. Саша поспешно снял тужурку, затем также стремительно сорвал с себя рубашку, сунул нищему в руки, напялил тужурку на голое тело — и со всех ног бросился к бульвару.

В эту минуту Пятаков и Затонский остановились на углу.

— Ты — оппортунист! — уже кричал Пятаков. — Ты — отступник! Ты — сектант!

— А я думаю, — спокойно гудел Затонский, — что мы не имеем права уступать село националисту Грушевскому. Центральная рада вот созвала крестьянский съезд, и теперь не мы, а Грушевский…

Споря, они перешли на другую сторону бульвара. Саша Горовиц заметил их и стремглав помчался прочь.

Они пересекли бульвар и миновали дом Центральной рады, даже не взглянув на него, поглощенные спором.

Они спорили и шли.

А город продолжал жить своей жизнью: у каменной ограды сидел нищий, недоуменно разглядывая рубашку; по улице промаршировали юнкера с песней: «Скажи–ка, дядя, ведь недаром…»; из ресторана Франсуа на углу Фундуклеевской доносилась пьяная песня: «Карамбамбули, отцов наследство, питье любимое для нас»; в меблированных номерах «Северные» кто–то выводил: «Сонце низенько, вечір близенько, спішу до тебе, моє серденько… ”

А они спорили и шли.

1

Чествование французского министра–социалиста было обставлено со всей пышностью, какая оказалась возможной в столь короткий срок: высокий гость прибыл слишком уж неожиданно.

Над куполом Купеческого собрания был поднят государственный штандарт Французской республики: сине–бело–красный.

Перед Купеческим собранием, то есть, собственно, перед штандартом великой державы–союзницы, вдоль тротуара выстроился почетный караул из юнкеров всех военных училищ.