Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

А перед дверью вспыхнула новая стычка. Очутившись у порога, Винниченко учтиво, с легким надменно–джентльменским поклоном уступил дорогу, приглашая Грушевского, старшего по возрасту и высшего рангом, да и в связи с только что происшедшею перепалкой, пройти первым.

Грушевский, однако, сразу сообразил, что такую учтивость в разгар острого разговора можно воспринять лишь как оскорбление. Поэтому он быстро отступил и, картинно изогнувшись, пригласил Винниченко вперед. Тогда и Винниченко почувствовал, что подобным паясничанием ему нанесено тягчайшее оскорбление. Он пристукнул каблуками, словно гусарский корнет.

— После вас!

— Прошу! — И Грушевский тоже шаркнул ногой.

— Нет, я вас прошу…

— Нет, прошу вас…

Они бы еще долго пререкались, если бы выход из положения не нашел Петлюра.

Он подхватил обоих за талии, шепнул направо: «Дорогой пан председатель, любимый наш вождь!», налево: «Дорогой товарищ, любимый наш лидер! — и повел обоих через порог: дверь была достаточно широка, чтобы пропустить всех троих.

Сердито бормоча себе под нос едкие слова по адресу противника, Грушевский и Винниченко наконец переступили порог.

— Полишинель, — фыркнул Винниченко.

— Курносый Мефистофель, фыркнул Грушевский. Он был против публикации «очередной порнографии» — романа «Записки курносого Мефистофеля», о чем и написал особое мнение в редакции «Литературно–научного вестника».

Они вышли на сцену втроем, дружески обнявшись, словно бы символизируя нерасторжимый триумвират, и зал встретил своих вождей шумными аплодисментами и выкриками «виват».

Усаживаясь, они продолжали бормотать — каждый себе под нос.

Теребя бороду, Грушевский бубнил, что когда–нибудь он еще покажет, где раки зимуют, этому брандахлысту–сексуалисту.

Винниченко мурлыкал романс Глинки на слова Кукольника:

Уймитесь, волнения страсти…

Такова была его привычка: раздосадовавшись, он начинал напевать.

Но сразу же он прервал себя: почему–то всегда в таких случаях на память приходили русские романсы, явно противореча его национальным чувствам. Чертыхнувшись, он забормотал:

Коли разлучаются двое…

Он был вконец расстроен: еще и этот Петлюра лезет на глаза! Винниченко недолюбливал Петлюру за то, что тот разыгрывал из себя какого–то загадочного кобыштанского Гамлета. Появление Петлюры на съезде вообще казалось ему подозрительным: по записям мандатной комиссии Петлюра назвался членом партии украинских социал–демократов, а между тем после девятьсот пятого года, когда им довелось некоторое время работать вместе, Петлюра — об этом Винниченко знал доподлинно — порвал с партией всякие связи, полностью легализировался и издавал в Москве пророссийский журнальчик «Украинская жизнь», призывая украинцев воевать за «единую и неделимую» Россию. И как это он пролез сюда — от целого фронта — проныра, проходимец, прохвост? Вот с какими людьми — людишками, ничтожествами — приходится строить Украину!.. И вообще у Винниченко было муторно на душе.

И, как всегда в такие минуты, на него нахлынули грустные реминисценции и стало жаль самого себя.

Такова уж его судьба! С малых лет — горе и нужда: нищенское детство, безрадостная юность, бедность и скитания, бесконечный изнурительный труд! Малолетний пастушок в своем селе, бродяга–батрак по сезонным работам — в поле у машины или в магазине на побегушках. А затем снова побегушки — мелким репортеришкой в захудалых газетках: журнализм последнего пошиба! Наконец литература! Дни и ночи над бумагой с пером в руке: десятки листов ежегодно — продуктивность большая, чем у кого бы то ни было! Пожалуй, один лишь Достоевский успевал писать быстрее и больше… И за эту сверхъестественную, невропатологическую работу — только обиды и гроши, обидные гроши, милостыня по прихоти меценатов национальной жизни! Ни славы, ни хлеба, только слезы, — как не перебежать в русскую литературу, если тебя там признают? А этот скаредный буржуа, этот домовладелец национального дела, эксплуататор украинского возрождения, еще смеет колоть тебе глаза!

Винниченко с ненавистью взглянул через плечо на Грушевского и сразу отпрянул, потому что борода Грушевского — уже не фигурально, а совершенно натурально — кольнула ему глаза: именно в эту секунду Грушевский близко к нему склонился. Только что, зайдя в президиум, София Галечко о чем–то доложила на ухо Грушевскому, и теперь тот зашлепал толстыми губами, припав к самому уху Винниченко.