С того дня и после. Срубленные зимой. 2 повести

Папа с мамой покоились на добром месте: слева "Залман‚ сын Мордехая‚ потомок великого ученого"‚ справа "Уважаемый Шмерл‚ сын Лейба‚ да будет благословенна его память". Два камня стояли рядком‚ с малым просветом‚ и Пинечке втиснулся между родителями‚ как за руки взялся. Теперь надо было постоять‚ помолчать‚ переполниться здешним покоем и дождаться – если повезет – слабого отклика‚ легкого касания‚ шевеления родственной души. "Позовите‚ – попросил‚ – папу с мамой". Ответили ему: "Здесь много пап с мамами". – "Позовите моего папу и мою маму". Ответили: "Каждый зовет своего. Кому требуются чужие?"

Его мама умирала с трудом и долго‚ и времени ей достало подумать и принять решение.

– Пинечке‚ – сказала перед уходом. – Откуда мне знать‚ какие там будут возможности. Но для тебя я постараюсь.

– Я тоже‚ – сказал папа. – Только не беспокой по пустякам.

Но это были не пустяки.

Тут заерошилось в кустах‚ за кладбищенской оградой. То подпрыгнет‚ то запахнет. То хихикнет‚ то чирикнет. Камушком кинется. Вонью обдаст. Посмердит всласть. Это пихались мохнатые вредители на куриных лапках‚ не могли поделить Пинечке. Блазнились. Мерещились. Сочились обликами и перетекали из хари в харю. Демоны слепоты и головной боли‚ судорог и кошмаров‚ горячки‚ сердечной тоски и сладострастия. А также демон отхожего места‚ от которого всех тошнит.

Когда Бог замолкает в человеке‚ вступают иные голоса‚ мерзкие и пакостные. Которые ждут только часа‚ чтобы насмердить тебе в душу.

Но наперекор всем поганцам голоса из высокого далека: наставления отца и поучения матери.

– Пинечке‚ – позвала мама. – Мы тут уже многих знаем. Которые за нас – тех больше. Которые за них – тех меньше.

– Иди прямо‚ – велел папа. – Иди долго. "Направляющий шаги" готовит лекарство еще до болезни.

За кладбищенскими воротами его ждал Пятикрылый Серафим с миской каши. Пинечке встал перед ним и бормотнул вдруг себе на удивление‚ невесть чьими словами:

– ...и наступили ужасные дни‚ и пугало меня время‚ и ушел я вслед за скитальцами по повелению ангелов и святых. Они говорили: встань и иди‚ сын человеческий! Черпай воду из живых источников‚ утоляй жгучую жажду‚ пока не залечатся раны и изъяны... Давай кашу‚ что ли?

И стал есть на дорогу. Большой ложкой. "Чтобы силой той трапезы..."

Он ел‚ а каша не убавлялась.

9

Сказал тот‚ кто сказал: "Вот двое играют в прятки. Один прячется‚ а другой не идет на поиски. Прячется Бог‚ но человек не ищет Его. Представьте себе‚ как же Он страдает!"

Пинечке уходил на поиски‚ и его провожали всем городом.

И всем городом волновались.

Редко кто отправлялся через степь‚ в дальние дали‚ а из ушедших мало кто возвращался. Будто в самой степи‚ за неблизким увалом‚ поджидала путника бездна‚ в которую он и проваливался без возврата. Будто подстерегали его соблазны в нечистой земле‚ бесовские злохитрия‚ от которых сердце слабеет‚ ум смущается‚ вера иссякает.

– Кто же нас станет веселить? – кричали провожающие. – Кто нам споет и спляшет? Пинечке‚ сделайте хоть напоследок смех сквозь смех!

Пинечке сделал им на прощание смех сквозь смех: "Гоп‚ гоп‚ выше‚ выше!.."‚ но получился почему-то плач сквозь плач‚ и все горько зарыдали.

– Я вернусь‚ – утешал их Пинечке. – Всё выясню и вернусь. И тогда уж мы повеселимся.

Из лавки его поманил Янкеле Кишкемахер‚ сытый и непробиваемый:

– Скажешь там. Ну‚ там‚ кому надо... Когда реб Ицеле стало плохо‚ я подарил восемь минут собственной жизни.

– Все подарили.

– Все... Я подарил восемь минут такой жизни‚ какая вам и не снилась! Скажешь там.

Нахальством и у Бога возьмешь.

Из караульной будки ему покричал Ваничке, инвалидный солдат:

– Замолви словечко!

– Где?

– Да хоть где. Меня бы в гвардию. Мне во дворец.

– В какую же гвардию‚ когда ты без уха?

– А чтоб отросло.

Все бежали следом‚ все суматошились‚ и каждый просил отхлопотать. Для Липечке – удачу. Для Лейбечке – надежду. Для Лейзерке – от всякого ему радость. Для грустного воришки Шимеле – полные у всех карманы. Лишь Пятикрылый Серафим ничего не просил‚ а глядел вслед Пинечке с тоской и томлением.

На улице‚ возле дома‚ терзалась в печали Фрима-вдова. Не в обычае женщины сидеть без дела‚ и Фрима капала пока что слезой на чумазый чугунок‚ оттирала его до блеска.

– Я пойду‚ – сказал Пинечке. – Я должен. Пока ноги не стоптались. Пока могу по прямой.