Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Дом дедов жив и по сей день.

И всякий раз, встречаясь с ним, я сравниваю его с дедом Финадеем. Как будто вернулся Финадей в свое Селезнево да так и остался, припав широко к родимой земле.

Я помню себя с трех лет. Но рассказанное мне и случившееся со мной в детстве так тесно переплелось в моей памяти, что трудно бывает отделить одно от другого. Да я и не отделяю, как бы оставляя за собой право присутствовать всюду, куда время от времени заглядывает моя память.

А деда Финадея я помню так, словно видел и слышал его сам, а не по рассказам матери и селезневской родни.

Вот вижу деда в теперешнем моем возрасте, сорокалетним мужиком, бесшабашным и непутящим Финадейкой Портки Надень-ка.

Жара, а он в одутловатых стеганых штанах, таких тяжеленных, что веревка, поддерживающая их, вся в узлах, то и дело рвется.

На всех ярмарках Финадейка — посмешище. Вызовется на борьбу ли, на кулачки ли — все кривляется как шут гороховый. Двинут ему разок, а он катается: «Ох девоньки, примайте двойню, ох рожаю!»

Маленький, слушая историю про деда, я сердился поначалу на него. Как же это? Мой дедушка — и вроде как дурачок. Когда же история круто менялась, я торжествовал: дедушка специально придуривался, чтобы потом всех удивить.

И вот уже я на святках в Казанке.

Галдят мужики, гадают, отчего это Финадейки нет. Святки проходят — где же он? Куда запропастился, шут? Без него и зубоскальства нет, и праздник не праздник. Послали за ним Ганю Сторублевого, селезневского дурачка. Тот вернулся, глаза вытаращил, кряхтит и по кругу топчется, вроде как в обнимку с кем. Так от него ничего и не добились. Только знаю я, что изображал Ганя. Борьбу он показывал, как дедушка тренировался.

Масленица в Казанке. Вот появляется Финадейка. Жив курилка! Но смурной какой-то. Хотя нет. Раздевается на борьбу. Ну сейчас будет потеха. Встал ширококостный нараскоряку, руки ухватом и пошел на казанского десятипудового силача. Тот, бугай, осклабился — кто Финадейку не знает — и поджидает, подбочась. А Финадейка, не долго думая, коленку подставил, кулачком бугаю под лопатку — и тот грохнулся. Недовольны казанские: «Нахрапом несчитово — давай по новой!» — и снова борцов разводят по местам.

Не мытьем, так катаньем. То же самое и вышло. На этот раз никто и не уследил, как силач рухнул. Зачесались тут руки у многих: как так, чтобы Финадейка Портки Надень-ка — и поборол. Еще четверых уложил Финадей, нахлобучил малахай и пошел себе вразвалку…

И пример дедов, как он совладал с собой, перемог свою непуть и вытрудил свой дом, в памяти у меня всегда.

Когда за три года принесла ему Лампея двух девок, вспомнил Финадей, что Селезнев он, что дана ему жизнь не для того, чтобы расходовать ее попусту, а для дома, для семьи. Без дома девки одни плодятся. Будет дом — будет и парень.

Тяга выбиться из нужды, иметь крышу над головой сделала Финадея молчуном. Что называется, себе на уме.

С животным упорством, от зари до зари создавал Финадей свой дом. Где сам, надрывая пуп, где помочью, миром, однако к первому заморозку поставил крестовую избу — хранительницу селезневского рода.

Дом был готов. Слеги и «курицы» для водотечника лежали не на «самцах», а по-новому — на стропилах. Доски и «курицы» придавил не тяжелый охлупень с кулакастым коньком, а две непродороженные тесины под углом. Резные и узорчатые причелины и полотенца кружевами окаймляли окна.

Дом оказался с характером.

Срубил Финадей крыльцо, всадил в него топор и затянул после трудов праведных самосад, искоса любуясь на свое творение. Собрал бересты, щепу и печь попробовал. Постелил соломки и в первый сон в новом доме ударился. Сладок был первый сон, страшен второй. Скрипел половицами смутный белый человек, переставлял лавку с места на место. Окаменел Финадей в углу. Построил дом, а тут на тебе: привидение в собственном доме бездельничает, раскидывает солому по горнице.

Очухался Финадей с рассветом, сам не свой. Скамейка опрокинута, задергушки на печке и на полатях скомканы, на окнах завязаны узлами, и солома растаскана по полу.