Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

* Заспиртованная голова Хаджи Мурата хранилась в Зимнем дворце и при Николае I, и при всех других царях, вплоть до 1917 года. Потом ее передали в Военно Медицинскую академию, а уже в наши дни отправили в Дагестан и захоронили в могиле Хаджи-Мурата.

— И уже не оставалось в живых ни одного джигита, чтобы выстрелить в него, — произнесла Чебахан. — Озермес посмотрел на солнце, медленно сходящее к морю, встал и взялся за лопату. — Муж мой, — окликнула его Чебахан, — у меня нет саванов для матери и отца. — Он перевернул лопатой кусок дерна и посмотрел на коричневого жучка мертвоеда, который, спасая свою жизнь, поспешно зарывался в корни травы. — Ничего не поделаешь, белорукая, будем хоронить их в одежде. И всех остальных тоже. — А их души не обидятся на нас? — Как я слышал, в прошедшие времена, если бы я тогда родился и умер, мои правнуки успели бы позабыть обо мне, адыги хоронили умерших в их лучшей одежде. Потом магометане принесли свой обычай хоронить мертвых в саване. — Чебахан уставилась на него. — Что, белорукая? — Ты молодой, а знаешь много, как старик. Я думала, ты умеешь только сочинять и петь песни. — Это не моя заслуга, я лишь кувшин, в который налили воду. Я слушал рассказы деда и отца, а в мектебе* меня научили читать Коран по арабски. — А турецкий и русский ты знаешь тоже? — Только говорю, а читать и писать не умею. — Ты много странствовал и, наверно, многое повидал. — Отец говорил, что не побывавший среди людей подобен тому, кто не родился. — Значит, я еще не родилась, — с досадой сказала Чебахан и нагнулась к кумгану. Она принесла с реки воду, раздела мать и стала обмывать ее. Озермес, отвернувшись, продолжил рытье могилы. Покойника обмывают соседи, но единственные, кто остался у погибших, — он и Чебахан. Отца ее он обмоет, а остальных придется хоронить, как предают земле сраженных молнией Шибле, не раздевая. Тем более, что выстрел из ружья тот же удар молнии и грома. Озермес, стоя по грудь в могиле, посмотрел на закрытое облаком солнце, на лежавших под деревьями мертвых, на тихо причитавшую у тела матери Чебахан, потом на большой крест над общей могилой убитых на чужой земле солдат, которых тоже похоронили необмытыми, и подумал: может, спеть и над их могилой, отдать дань памяти и погибшим врагам? Нет, сражение, в котором они участвовали, не достойно доброго слова, тем более, что, как справедливо сказала Чебахан, солдат было во много раз больше, чем защитников аула. Это ли мужество, когда пятеро или десятеро нападают на одного? Что за чушь лезет в голову, какое дело ему, адыгу, сыну погибающего народа, до других, к какому роду племени они ни принадлежали бы, русскому, турецкому или любому другому? Пусть каждый оплакивает своих покойников!..

Он выбросил наверх лопату, вылез и принялся рыть вторую могилу, рядом. Когда и она была готова, обмыл тело отца Чебахан. Приготовив его к похоронам, встал возле могилы, помолчал, ободрал ногтями кожу на лбу и затянул: — О, мужественный воин, о, горе, ты рано нас оставил и плакать дочь свою заставил!.. — Чебахан издала протяжный вопль. — О, мать из матерей, — пропел Озермес, — покинула ты внуков будущих, их радостью не насладившись, ни с кем из близких не простившись!..

* Мектеб — школа при мечети.

— Чебахан снова завопила. — Ты должна помочь мне, — сказал Озермес, — я возьму отца за плечи, а ты приподними его за ноги. — Подожди, — сказала Чебахан, пригнулась к отцу, сняла с него ремень с кинжалом и протянула их Озермесу. — Возьми... Этот кинжал, так рассказывал отец, переходил в его семье из рода в род. Я думаю, он не хотел бы, чтобы его кинжал ржавел в земле. — Озермес взял кинжал, вытащил клинок из ножен, посмотрел на тонкие затейливые узоры из стали, снова вложил кинжал в ножны и стал затягивать ремень. Ему вспомнилось, как сестра отца рассказывала, что однажды, когда в их хачеше собрались гости, мать тогда кормила его грудью, и его принесли показать мужчинам, один из гостей протянул ему кинжал, и он схватился за рукоять обеими руками, и все мужчины вскричали, что мальчик не пойдет по стопам отца, а станет охотником или воином. Они ошиблись тогда, он стал джегуако, однако, кажется, предсказанию их суждено, хотя и с опозданием, но сбыться. Застегнув пряжку, Озермес наклонился к мертвому телу. Едва они опустили отца в могилу, как солнце вышло из-за облака, косой желтый луч упал на лицо старика и на миг оживил глаза его, неплотно прикрытые веками. — Наш прародитель — Солнце благословило твоего отца, — сказал Озермес и взялся за лопату. Когда они похоронили мать, солнце ушло в синюю полоску тумана, протянувшуюся там, где море соединялось с алеющим небом. — Красный закат — семь погожих дней, — пробормотал Озермес, — за эти дни я, пожалуй, успею похоронить всех. — Если ты разрешишь, я тоже буду рыть могилы, — попросила Чебахан, — ведь я дочь женщины воина и, как жена, должна во всем помогать тебе. — Твои мать и отец, будь они живы, похвалили бы тебя, — сказал Озермес и посмотрел на ее руки, еще не державшие ни лопаты, ни топора.