Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Из ущелья подул ветер, понес над землею пепел, заколебал в костре языки пламени, похожие на фиолетовые цветы безвременника, обвеял прохладой лица Озермеса и Чебахан, зашумел хвоей елей и сосен и унесся в горы. Снова стали плакать, жалуясь на голод, шакалы. В небе над самыми головами раздался низкий крик: — У у у! — Чебахан вздрогнула. — Сыч, — объяснил Озермес. — Знаю, — Чебахан повела плечами, как от озноба, — но он вдруг крикнул так близко. Говорят, он приносит людям несчастье. — Какое несчастье может свалиться на аул, которого уже нет? — сказал Озермес. Они умолкли. Тишину нарушило шуршание палых листьев под кустами. А это ежи, — сказал Озермес, — проснулись после зимней спячки, скоро начнут спариваться. — Он бросил в костер охапку валежника. Огонь потух, поднялся терпкий дым, потом сухие сучья враз загорелись и затрещали. В просвете меж облаков вспыхнула, понеслась вниз и погасла звезда, которую за короткое существование называют Абреком. — Ночью все иначе, — прошептала Чебахан, — и мы тоже живем другой жизнью. Скажи мне, а души мертвых еще здесь? — Да... Когда я был маленьким, я думал о том, где по ночам странствует моя душа, но так до сих пор не узнал этого. — Если бы ты вчера не увел меня отсюда, меня тоже могло не быть в живых. — Тебя могли взять в плен и увести с собой. — И продали бы в рабство? — Не думаю. Может, кто нибудь взял бы тебя в наложницы или даже в жены. — Я не дала бы им притронуться к себе, — задыхаясь от злобы, сказала Чебахан. — Я ударила бы кинжалом любого, кто посмел бы... Или перестала бы есть, и смерть забрала бы меня. Я и теперь, сижу, разговариваю с тобой, а внутри у меня все мертвое. — Из ущелья снова прилетел ветер, и рокот речки стал громче. — Не соображу, куда исчезли убитые, — сказал Озермес, — солдаты спешили, на ночлег не остались, похоронить всех до захода солнца они бы не успели, разве что своих... — Не могли же мертвые воины сами вырыть себе могилы, — пробормотала она и посмотрела на светлеющее небо. — А где у вас кладбище? — спросил Озермес. — На том склоне, у реки. Могил там мало, три или четыре, наш аул ведь недавно переселился сюда. — Озермес кивнул, и они надолго умолкли.

Ночные тени стали расплываться. Над горами порозовело. Поблизости в лесу затенькала синица, зачирикали воробьи, затем затрещали дрозды: — Чик-чик-чик! — Вскоре им отозвались дятлы: — Кай-кай-кай! — За ними заворковали вяхири: — Хууууу-ху-ху-ху! — Щебет, посвистывание, чириканье становилось все громче, дружнее, радостнее, и не верилось, что вчера здесь гремели выстрелы, лязгали шашки, яростно кричали люди, стонали, хрипели умирающие, звенели топоры и трещал огонь, уничтожавший все, с таким старанием и любовью построенное и выращенное человеком.

Над долиной с карканьем закружилась черная тучка ворон.

Озермес и Чебахан спустились к реке, умылись, доели оставшееся мясо и пошли от пепелища к пепелищу. В одном из пожарищ нашли обгоревшую корову или быка, в другом обугленные человеческие кости. — Кто жил здесь? — спросил Озермес. — Старая Гошнах, ее сына Аслана забрал к себе Шибле, а невестка Хацац ушла в другой аул навестить родственников, я ее после того не встречала. А там жила Сурет, тоже старая, у нее убили сына, позавчера убийца пришел из лесу, и Сурет усыновила его. Волосы у нее были белые, как снег, а нрав твердый, как железо. — Я слышал об этом, — сказал Озермес и стал следить заворонами, которые, покружившись в небе, опускались к тому месту, где был висячий мост, срубленный перед приходом русских. — Пойдем-ка туда. — Пробравшись сквозь заросли ежевики, они вышли к берегу реки и увидели внизу тела мертвых, сложенные, как дрова, у самой воды. Наверно, солдаты где-то похоронили своих, а погибших защитников аула стащили к реке, чтобы поднявшаяся от таяния снегов в горах вода унесла трупы в море. На мертвых сидели вороны. Чебахан застонала. Озермес подобрал прут орешника, спрыгнул к реке и стал разгонять птиц. Злобно каркая, они нехотя разлетелись и сели на оголенные ветви буковых деревьев. Спустившись к Озермесу, Чебахан, глухо, без слез, причитая и хлопая себя ладонями по бедрам, стала всматриваться в лица мертвых.

Из-за елей, растопыренными пальцами торчащих из гребня горы, высунулся язык яркого солнечного пламени. Озермес, прищурившись, посмотрел на солнце, вскарабкался по обрыву и увидел кладбище. Межнесколькими серыми столбиками из камня и лесом чернел свежий могильный холм, обложенный еловыми лапами. В головах стоял большой крест, срубленный из бука, на желтой древесине влажно блестели капельки сока. Вот, где они похоронили своих убитых. Не торопись куда-то русское войско, солдат, надо быть, похоронили бы порознь, а не вместе, в общей могиле. Их, что и говорить, никто не оплакал, ведь родители и жены солдат, если у них были жены, живут, — так рассказывал знакомый Озермеса, русский Якуб, поселившийся среди шапсугов, — в степях, среди снегов, в далеко друг от друга отстоящих селениях. Вести о гибели солдат будут доходить до их близких в разное время; сперва женщины запричитают в одном селении, когда там умолкнут — в другом, и так плач будет долго витать над тамошними полями и лугами. Отец говорил Озермесу, что невинным людям, женщинам и детям часто приходится расплачиваться своими страданиями за грехи, содеянные другими.