Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Из зарослей низкорослых пихт выбежал черный, как уголь, дрозд и принялся что то клевать в ржавой листве, упавшей осенью с дубов. Потом поднял ярко желтый клюв и пронзительно закричал: — Чик-чик-чик! Чви-чви? — Алейкум салам, — отозвался Озермес. Дрозд от неожиданности высоко подпрыгнул, разбежался и взлетел, крича испуганным низким голосом: — Чо-о! Чо-о — чок-чок! — Чебахан рассмеялась. — Вспугнула гостя, — сказал Озермес. — А хачеш мы поставим ближе к лугу. Если кто либо когда нибудь придет сюда, он сможет подняться только с той стороны. — Чебахан, помрачнев, сложила руки ладонями вместе и зажала их коленями. Так же она сидела, когда они похоронили защитников аула, а ночью стонала во сне, наверно, у нее болели натруженные, в волдырях, руки.

...Озермес разжег костры с трех сторон, чтобы шакалы не подобрались к мертвым, и вставал подбросить в огонь хворост. Шакалы все-таки обошли костры и, рыча, подрались из-за добычи. Озермес вскочил, швырнул в них лопату, и они с визгом разбежались. За полночь он задремал, сидя, но вскоре проснулся от громкого зловещего хохота. Хотя Озермес знал, что так хохочет неясыть, однако чувство тревоги не дало ему заснуть. Такими же бессонными и тревожными были и другие ночи. А днями они, торопясь, рыли и засыпали могилы, потому что от мертвых уже пошел запах тления, и казалось, конца этому не будет. Чебахан время от времени вскрикивала: — О, Зайдет!.. О, Салих!.. О, Аджук! — и причитала охрипшим голосом. Похоронив последнего убитого, безрукого убыха, руку его так и не удалось найти, наверно, ее утащили шакал или беркут, Озермес сел, скрестив ноги, и окинул взглядом могилы, испытывая то чувство удовлетворения, которое, завершив пахоту или сев, испытывает прилежный земледелец. Все, что нужно было сделать, он и Чебахан сделали. Она тоже оглядела кладбище, вздохнула и спустилась к речке. Вернувшись, подсела к Озермесу, зажала руки коленями и заговорила. Она сказала, что хозяйке необходимы кумганы, кувшины, миски, котлы для приготовления пищи и одежда и еще много всякого другого, без чего в доме не обойтись и, наверно, мертвые не рассердятся, если она соберет все, что не пожрал огонь и не унесли солдаты, а если потом, ей на радость, вдруг объявится оставшаяся в живых владелица вещей, она вернет хозяйке то, что принадлежало ей и за пользование добавит что нибудь свое. Слушая ее рассудительные слова, Озермес подумал, что родители Чебахан перестали удерживать возле себя ее душу и дали ей волю к жизни. — Ты права, — сказал он. — Мне тоже придется найти себе оружие для охоты. Из шичепшина зверя не застрелишь. — Чебахан бросила на него быстрый взгляд и отвернулась. После смерти матери, — душа рано оставила ее, — о нем и об отце заботилась вдовая сестра отца. Потом Озермес учился в мектебе. Чем дольше он учился, тем сильнее отвращался от учебы и в конце концов, никому ничего не сказав, ушел из мектеба, добрался до дому и, удачно застав отца на месте, заявил, что ему надоело учить наизусть Коран и без конца повторять «Аллах акбар»*. Проницательный отец, проверяя одновременно его познания, спросил по турецки, не собирается ли он пойти по следам деда и отца. — Собираюсь, — ответил Озермес, — нет на земле лучшей участи, чем быть джегуако. — Коричнево зеленоватые глаза отца загорелись, но он погасил их блеск и пригладил бороду. — Я ждал и надеялся... Джегуако не становятся по принуждению или совету, и я рад, что ты сам решил взвалить на себя такую тяжкую, но благостную ношу. Петь людям о правде — все равно, что держать на ладонях горящие угли. Настоящим, бесстрашным джегуако был мой отец и твой дед. Жалею, что ты не застал его. Я расскажу тебе, каким он был, лицом ты похож на него, и руки у тебя такие же как у деда. Ты знаешь, он пропал в море, наверно, его забрал к себе бог Кодес... Если ты станешь таким, как твой дед, многие будут почитать тебя, а некоторые бояться и ненавидеть. Некоторые — это пши, в чьих руках жизнь и благоденствие многих людей и особенно муллы. Твоего деда не раз намеревались убить, но побоялись огласки. — Разве пши и муллы боятся кого нибудь? — Да, народа. Если люди, все вместе дунут — поднимется буря... Пши держат подле себя и своих певцов, чтобы они прославляли их, одаривают за это пиастрами, землей, наложницами, ты, наверно, слышал о таких певцах, но ни одному из них не удалось стать уважаемым в народе джегуако. Моему отцу и твоему деду рассказывали, когда он ходил в русские поселения, что их царь тоже осыпал милостями певцов, ползающих перед ним на коленях, и отсылал сюда, воевать с нами, тех, кто пел правду. У них, в отличие от нас, джегуако носят оружие, и каждый человек может оскорбить или убить народного певца. Не знаю, почему так, и почему народ терпит это... На нас тоже лежит невольный грех. Ты еще не появился на свет, когда воины ранили в бою на берегу моря одного из русских джегуако, он воевал с оружием в руках, и шапсуги не знали, что он прославленный певец. В плену он умер. Но когда стало известно, кем он был, все очень сокрушались и ходили к его могиле, чтобы оплакать. Я видел его могилу, не знаю, сохранилась ли она, прошло столько зим**... — Отец умолк, и душа его куда то улетела. Когда она вернулась, Озермес сказал: — Ты говорил, что муллы особенно не любят джегуако. — Да, муллы — наши заклятые враги, они ненавидят джегуако за то, что мы не даем им завладевать душами людей... Хорошо, сын мой, раз ты решил, я научу тебя всему, что умею. А знание турецкого и арабского тебе не помешает, вновь сказано, что ум не имеет цены, а знание предела. — Можно, я еще спрошу у тебя? — Спрашивай. — Если муллы злейшие враги джегуако, почему же ты отдал меня в мектеб? — Потому что у нас нет своих мектебов. Можно было бы отвезти тебя учиться к русским, но, во первых, это далеко, а во вторых, тебя, возможно, отправили бы в Россию, и ты мог забыть там свой народ...