Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

— Киш-киш от порога, изыдите, бесы! Зачем квохчете перед лицом великого государя? Вот я вас!.. Кукаре-ку-у-у!.. — И Григорий стал забрасывать комьями земли стоявших кругом плотною стеною людей.

— Юродивый христа-ради! — ахнул сухопарый мужик с мотавшейся на длинной шее головой. — Изникли они было на Москве, а теперь, гляди, опять…

— «Гляди», козья твоя борода! — перебил его другой. — А чего «гляди»? Человек пьян, вина напился и стал юродив. И ты на кабаке хвати меду хмельного, сам станешь таков.

— Григорий, — молвил тихо Димитрий сквозь стиснутые зубы.

— Чего, батюшка-царь?.. — спохватился монах, но, окинув взглядом толпу, добавил: — Я есмь Григорий, нарицаемый Отрепьев. Эх!.. — хлопнул он себя по лбу растопыренной пятерней. — Глупый ты попенцо, стриженое гуменцо… [86] Темя, выстригаемое у монахов при поступлении их в монастырь.

— Григорий, — повторил Димитрий так же тихо, так же не двинувшись с места. — Ступай прочь отсюда, с глаз моих долой!

— Пойду, батюшка, пойду, — заторопился Отрепьев. — Пойду гоним, — всхлипнул он, доставая из-за голенища фляжку, — пойду прогоним, пойду озлоблен и расхищен. В ярославских пределах… на Железном Борку… в келейке моей… ночью… говаривал ты мне…

— Григорий! — крикнул исступленно Димитрий и выхватил саблю из ножен.

— Ой-ой!.. Нет-нет!.. — стал отмахиваться руками Отрепьев. — Ой, нетуньки и не было того николи: ни ночи, ни келейки, ни слов твоих во келейке… Ой!.. — И Отрепьев пал наземь под сабельными ударами, которые стал плашмя наносить ему Димитрий, не отличая лица от спины.

— Прочь отсюда с глаз моих, собака, демон, нетопырь!.. — кричал Димитрий, не помня себя, размахивая обнаженною саблею над свернувшейся на земле черно-коричневою грудой. — В тюрьму тебя вкину, в ссылку поедешь к ярославским пределам, не будет тебя в Москве!..

И Димитрий вдруг изнемог, опустил саблю и глянул беспомощно на отшатнувшуюся в ужасе толпу. Князь Иван бросился к нему, взял у него из ослабевших рук саблю, вложил ее в ножны и повел его обратно по торговым рядам к Пожару, к башне кремлевской, где, вздетый на спицу, поник золочеными крыльями двуглавый орел.

Когда Отрепьев открыл глаза, то не увидел уже над собой ни молнией сверкавшего булата, ни землисто-серого лица Димитрия. Но вокруг черноризца кишмя кишели люди да разворачивался все сильней их нестройный гомон. И дьякон, подобрав валявшуюся подле фляжку, встал на ноги, перекрестился и с зажатой в руке фляжкой возгласил:

— Глухие, потешно слушайте; безногие, вскочите; безрукие, взыграйте в гусли. Слава дающим нам вино на веселие, и мед во сладость гортани нашей, и пиво — беседа наша добрая. Слава тебе, боже, слава тебе!..

И он стал ковырять перстом в горле своей фляжки, где крепко засела вколоченная туда затычка.

— Шел бы ты, батька, к себе на подворье, — сунулась к Отрепьеву козья борода на гусиной шее. — Не по-христиански учинился ты безумен… Не миновать тебе плетей… Того и гляди, на тиунов [87] Тиун — управитель либо надзиратель, имевший право судить и наказывать. нарвешься.

— Пш… киш!.. — отмахнулся от него Отрепьев. — Суешься, бука, наперед аза… [88] Аз — старинное название буквы «а», буки (бука) — буква «б». Киш пошел!..

И, справившись с затычкой, Отрепьев, как к материнской груди, присосался к своей фляжке.

Он вконец опьянел, черный дьякон, пропащий монах, потерянная душа. И с фляжкою в руке, с бородою, мокрой от залившего ее хмельного напитка, стал он притопывать, приплясывать, припевать:

Столпившиеся около Отрепьева купчины стали хлопать в ладоши, подзадоривая расходившегося черноризца:

— Ай батька!.. — только и слышно было со всех сторон. — Ай веселый!.. Ах ты, раздуй тебя горой!

— Батька! — толкнул Отрепьева краснорожий молодчик, подпоясанный полотенцем. — А про что там говаривалось ночью, во келейке… на Железном Борку?.. Не рассказал ты… Что там ночью, батька?..

Отрепьев осклабился, обвел мутными глазами окружившую его толпу и молвил:

— А ночью во келейке… чшшш!.. — И он прищелкнул языком лукаво.

— Ну, что там ночью, во келейке?.. — продолжал допытываться краснорожий.

— А ночью во келейке… на Железном Борку… царь ваш… говаривал мне… — стал лепетать Отрепьев, но вдруг покачнулся от страшного удара, который нанес ему кто-то сзади орясиной либо клюкой.