Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

Кузёмка, запаренный беготней по концам и слободкам, побрел к Можайке раскинуть умом и хоть немного размыкать больно одолевавшую его кручину. За ним увязался и старчик квасник со своей кадушкой на голове и глиняными кружками на поясе.

— Эково дельце! — восклицал он, пробираясь вслед за Кузёмкой между возами с сеном, кипами пеньки и грудами всякого другого товара, наваленного прямо на земле. — Дельце-то какое!

«Шуба, шуба! Письмо в левом рукаве под нашитым куском овчины!» — точило Кузёмку и грызло так же, как грызло что-то его голову под тряпкой, поверх которой натянут был войлочный побуревший, пропитанный засохшею кровью колпак. И куда ему теперь деваться, Кузёмке? Идти вперед, бежать назад?.. Казнит его князь поделом жестокою казнью. «Не сумел ты, Кузьма, такого дела состряпать, — скажет ему князь Иван. — Зарезал ты меня, Кузьма. А службу служить обещался… Рабом вековечным себя называл… Помнишь, Кузьма?.. Матренку, куда как хороша была девка, да отдал за тебя. А ты… Эх, Кузьма!»

Так сокрушался Кузёмка, уже сидя в кабаке, и рядом с ним на лавке не переставал сокрушаться и старчик, забравшийся вместе с Кузёмкой в кабак.

— Дельце-то, дельце! — вскрикивал поминутно глуховатый старчик, налезая на Кузёмку. — Ась? Чего? Ничего?

Кадушку свою он снял с головы и устроил ее тут же, под лавкой. И, помахав ручками, чтобы размяться, снова налез на Кузёмку.

— Наш староста губной всем ворам вор. Такой удалый… Поймал он давеча на торгу знахаря с волшебным кореньем и велел ему коренье это в губной избе съесть. Молвил ему: «Поглядим, не умрешь ли». И знахарь губному сказал: «Хоть и умру, что ж делать». Но коренья не стал ести: у губного откупился — дал гривен с десять, и губной его отпустил. Вона!.. Кваску не попьешь ли ячного? — полез старчик под лавку за своею кадушкой.

Но Кузёмке хотелось совсем другого. Он пошел к прилавку и выпил здесь полстакана вина да принес еще к столу целую кружку. И сквозь хмельной гомон, сквозь выкрики пьяной перебранки и чудные скоморошины засевших в кабаке пропойц выслушивал Кузёмка сетования увязавшегося за ним старчика, который сидел тут же и прихлебывал квасок из глиняной кружки.

— Дельце! Эва, какое дельце! Ты, милый, ударь челом губному. А?.. Ударь… Он у нас на три аршина в землю видит. Пошел он недавно с губным дьячком с Ерофейком клад копать на казачьих огородах и вынул из ямы горшочек глиняный, а в нем медные четки да денег злотых с два десятка, и держит по сю пору тот клад в доме своем на полке за образами. А дьячок Ерофейка и сунься к нему. «Никифор, — молвил он, — клад-то ведь государев!» И губной после того вкинул Ерофейка в темницу. «Ты, мол, Ерофей, просухи ждешь — за рубеж бежать хочешь». А? Бе-довый!.. Дай-ко, милый, мне винца пригубить. С самой субботы вином не грелся.

Старчик глотнул из Кузёмкиной кружки так, что Кузёмке сразу же пришлось пойти за другой. И странное ли дело! — каждый глоток размывал в душе Кузёмки заботу, как назойливую муху, гнал ее прочь, и вот Кузёмке уже не страшны ни князь Иван, ни княжеский гнев, ни страшная казнь, ни лютая смерть. Кузёмка принес еще одну кружку, дал глотнуть старчику, потом сразу влил ее в себя всю.

«Что те князи, — думал Кузёмка. — Погнали холопа ползати на брюхе. Хм!.. Разве он змей, Кузьма Лукошко? Была не была, пропадала!..» И Кузёмка снова двинулся к прилавку.

Повеселевший Кузёмка пил вино, оставляя опивки прилипшему к нему старчику, который все совал Кузёмке свою кружку с квасом.

— Да ну тебя с твоим квасом в поганое болото! — отмахивался Кузёмка. — Квас твой — вор: сапоги мои скрал да тулуп с меня снял.

— Хи-хи, бедовый ты, — подхихикивал старчик. — Дай-ко мне-ко-ва пригубить.

— Была у меня в том тулупе грамотица, — наклонился Кузёмка к старчику.

— Грамотица?..

— То-то ж… грамотица… Ну, да тебе про то ведать не годится. Негоже тебе знать про то… — И Кузёмка, шатаясь, снова побрел к прилавку.

Простоволосый детина в мокром подряснике налил Кузёмке вина в кружку и протянул руку за платой. Но куда девалась Кузёмкина казна? Он вывернул один карман, стал искать в другом, но в одном, как говорится, у него смеркалось, в другом заря занималась. Было пусто, и нельзя было надеяться, чтобы хоть что-нибудь нашлось там, где не было положено ничего. Кузёмка даже охнул от такой неожиданности. Он сел на притоптанный возле прилавка пол, развязал онучи, снял с себя лапти, перетряхнул то и другое, но только пыль поднялась от Кузёмкиного тайника, куда он привык складывать свои денежки и копейки.