Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

Татиная тюрьма за ярмарочные дни набилась узниками до последнего предела. И никого в этот час не удивил здесь новый заточник в одних портках, без рубахи и креста. День уже был на исходе, и бычий пузырь, которым было затянуто окошко наверху, едва только белел. Но к Кузёмке, распростершемуся на земле, подобралось все же несколько тюремных сидельцев в надежде со своей стороны получить от него на влазную чарку.

— Нашего полку прибыло, нашей голи стало поболе, — пинал Кузёмку ногою рыжий колодник в сермяжной однорядке, надетой на голое тело. — Пожалуй, боярин, алтынец на братью, во славу твою и во здравие.

— Ну, купца ты, отче, скажем, прирезал, — наклонился к Кузёмке другой, с изрытым оспою, круглым, как тарелка, лицом, — а деньги, скажи, куда дел?..

— Да у тебя, боярин, видно, и казны всего — деревянная пуговица, — махнул рукою третий, и все они полезли обратно на полати, где с десяток колодников устраивались на ночь, погромыхивая цепями.

К Кузёмке медленно возвращалась память. Он смутно начинал соображать, что беда, в которую он попал, безысходна и горя своего ему теперь никаким хмельным питьем не размыкать. Ему стало холодно без рубахи на холодном полу, и он пополз в угол, где несколько колодников сбилось в кучу. Двое из них уже храпели, и один, какой-то хилый, все охал и вздыхал и то вытягивался на спине, то поворачивался на бок, ни так, ни этак не находя себе покою. Кузёмка подполз к нему и прижался голой спиной к его теплому армячку. Но колодник присел и заглянул Кузёмке в лицо.

— Кузьма!.. — ахнул он и в недоумении всплеснул руками. — Тебе здесь чего надобно?..

Но Кузёмка ничего не мог объяснить ему, потому что сам до конца не мог понять теперь ничего.

— Что надобно?.. — промычал он, дрожа и лязгая от холода зубами. — Ничего мне, Нестерко, не надобно теперь.

— Ох ты, горемычный!.. — заохал Нестерко. — Мерина у тебя свели и сапоги украли, тулуп пограбили, самого до полусмерти убили да еще в темницу вкинули. Горемычный ты!.. Ну, ложись тут вот; дай я тебе подстелю.

«Про мерина это я тебе… навракал…» — хотел было сознаться Кузёмка, но голова у него гудела, как колокол, и он повалился рядом с Нестерком на жалкий его армячок и прикрылся полою Нестеркина же кафтана.

Кузёмка проспал всю ночь каменным сном. Только изредка, когда трещотка тюремного сторожа раздавалась под самым окошком темницы, Кузёмке казалось, что летит он в дыру, черную и звонкую, без дна, без предела.

Утром Кузёмка проснулся поздно. Из темного своего угла он увидел решетчатую тень на бычьем пузыре, а направо, на полатях, — длинного мужика с плоским лицом и медною серьгою в ухе. Толстоголосый сидел, свесив босые ноги, в своем латаном тегиляе, в накинутом поверх него Кузёмкином тулупе.

Кузёмка вскочил на ноги и, не помня себя, метнулся к полатям. Он судорожно вцепился обеими руками в тулуп и с силой дернуя его к себе.

Толстоголосый, после того как сбросил Кузёмку в орешник, зашагал вперед быстро, не разбирая ни сухомежья, ни грязи. Ноги его шаркали по осклизлым корнищам, он падал, поднимался и снова шел, подчас пускаясь даже бежать, чтобы настигнуть своих и убраться подальше от того места, где лежал убитый Кузёмка. Шуба была толстоголосому совсем впору: не жала в проймах и сходилась на груди, хотя в ногах и была коротковата. Толстоголосый все норовил ее застегнуть, но это ему не удавалось, то ли потому, что руки у него дрожали, то ли оттого, что они заняты были у него орясиной и Кузёмкиной коробейкой. Отбежав изрядно, он остановился, приладился, надел поверх шубы свою тяжелую суму и нагнал «слепцов» за поворотом дороги.

— Кхе-кхе… — закашлялся Пахнот, завистливо глянув на толстоголосого. — Клёв был лох, да и чух не плох! [162] Староворовское наречие: хорош был мужик, да и тулуп не плох. Тулупу ж все едино, что Кузьма, что Прохор.

— «Гой, была да шуба — шубу нашивали», — затянул Пасей.

— «Нетути шубы — да в шубе хаживали», — подхватил Дениска.

Но толстоголосый не огрызнулся и даже не сбавил шагу. Он обогнал своих товарищей, которые тотчас же вприпрыжку рванулись за ним, и устремился далее, размахивая орясиной и лубяною коробейкой. Хождение «слепцов» затянулось, с беспутицей у них выходила промашка, а всем им нужно было попасть в Можайск на ярмарку хотя бы в канун воздвиженьева дня.

В канун воздвиженьева дня поутру рано выехал из Можайска по Вяземской дороге губной староста Никифор Блинков с губным палачом Вахрамеем и с небольшим казачьим отрядом. Разбойники, лазутчики, корчмари одолевали округу; они во множестве плодились и в державе нового царя Василия, и был Никифору наказ ловить их и искоренять. У Никифора бродягами набита была вся татиная темница, но лихие люди не переводились; они разбивали обозы, грабили проезжих, тянулись к Москве из-за рубежа со всяким запретным товаром.