Сергей Максимов - Цепь грифона

Ворошилов пробежал взглядом по внимательным лицам конармейцев. «Грамотный чёрт», – думал он о Суровцеве. «Знать бы самому всё это – я нашёл бы, как это нужно преподать бойцам и командирам. Даже комиссарам», – продолжал размышлять Климент Ефремович. Но ему не могло нравиться, что бывший офицер по всем статьям переигрывал комиссара-большевика. Бойцы подозрительно внимательно его слушали. Точно подтверждая его мысли, командир-орденоносец по фамилии Гриценко вдруг выкрикнул:

– Комиссар, учись мысли излагать. Давай, офицерюга, глаголь насущное!

– Трави, хлопче! – крикнул рыжий, небольшого роста рядовой конармеец, стоящий рядом с Гриценко.

Суровцев впервые выступал на митинге. И впервые осознал, почему многие люди так рвались и рвутся на трибуну. Хорошо подвешенный язык может творить чудеса. Он ощутил свою власть над огромным количеством людей. И одно дело понимать, что такое возможно, а другое дело ощущать эту власть. Но, как это часто бывало в те годы со многими ораторами, он потерял чувство меры, когда продолжил:

– За всю нашу историю дважды польские захватчики были в Москве. В шестисоттысячной армии Наполеона Бонапарта было ни много ни мало сто тысяч поляков. А в первый раз они пришли во времена смуты, когда тащили на русский престол Гришку Отрепьева. И если бы не народное ополчение Минина и Пожарского, то не известно, по какому пути могла бы пойти вся русская история. А сегодня поляки в матери городов русских – в Киеве. Всегда, когда у нас смута – поляки тут как тут!

Ворошилов вздрогнул и, ни секунды больше не раздумывая, спрыгнул с перрона. Как пловец, через людское море направился к платформе-трибуне. Суровцев понял, что допустил досадный промах. Но было поздно что-то исправить. Ворошилов с недовольным, хмурым лицом взбирался на платформу. Взобравшись, он вдруг выхватил из ножен шашку и, не скрывая злобы, с угрозой спросил:

– Это наша революция смута?

«Быстро отступить назад. Выхватить наган и выстрелить ему в лоб. Потом, наверное, пристрелить комиссара. А потом уже без разницы… Или самому стреляться, или ждать, когда пристрелят или зарубят», – вихрем пронеслись в голове Суровцева отчаянные мысли.

– Отвечать! – крикнул, как рубанул шашкой, Ворошилов.

Суровцев глядел в глаза Ворошилову. «Нет, рубить он никого не будет. Это всё из разряда театральных жестов», – понял Суровцев.

– Революция – это смута? – чуть придвинувшись к нему, ещё раз спросил Ворошилов.

– Нет, конечно, – вполне искренне ответил Суровцев.

Он давно уже перестал считать русскую революцию просто смутой.

– Товарищи будённовцы, – обратился Ворошилов к бойцам, – всё правильно обсказал бывший их благородие. Но вот никак не мог не обделаться в конце. На то он и бывший… Этот тоже, хорош гусь, – ткнул он шашкой в сторону комиссара, – плёл-плёл, а чего – и сам не понял. А я вот что вам скажу… Воюем мы не с поляками, а с белополяками! Вот и весь сказ. Мы уже бьём их в хвост и в гриву. И дальше будем бить. Мы им квадратные башки враз где округлим, а где и подрубим. Всё. Митинг окончен!

– Да здравствует товарищ Ворошилов! – кричали из толпы.

И точно перебивая друг друга, с разных концов закричали:

– Да здравствует товарищ Будённый!

– Даёшь Киев!

– Даёшь Варшаву!

– Даёшь!

– Ура! – ревела толпа.

В конце концов, сорвались на старорежимное «ура!». С этим военным кличем в Красной армии боролись. Было идеологическое неудобство – белогвардейцы шли в атаку с таким же «ура!». Но слишком много было за этим словом исторической памяти, чтоб так просто заменить его ничего никому не говорящим «даёшь!». В толпе стали стрелять в воздух. Ворошилов, Суровцев и комиссар поочерёдно спрыгнули с платформы на землю. К ним протиснулся орденоносец Гриценко. За ним, как нитка за иголкой, проследовал рыжий конармеец.

– Климент Ефремович, – язвительно обратился орденоносец к Ворошилову, – а у меня на шашке, сталью по стали, начертано: «Без нужды не вынимай. Без славы не вставляй».

– Ну-ка, пошёл отсюда, – вставляя шашку в ножны, отвечал Ворошилов, – умник. Ступай к своему полку.

– Успеется, – достаточно развязно отвечал Гриценко.

С дисциплиной в Конармии были большие проблемы. Но со всей ответственностью нужно сказать: дисциплина в ней была. Просто строилась она по своим особым, революционным, законам и принципам.

– Я смотрю, вы тут военспецов больше слушаете, чем полномочного комиссара, – обиженно выговорил Ворошилову комиссар Ивлев.