Хидыр Дерьяев - Судьба (книга четвёртая)

Сухан Скупой сунул в рот кончик бороды, помял её зубами, обдумывая услышанное, и решил:

— Непонятные слова говоришь, бай-ага, чужие слова. Видно, хоть с опозданием, но решил ты стать большевиком.

Бекмурад-бай усмехнулся.

— Пока не собираюсь. Да и большевиком меня никто не сделает, если бы я даже пожелал этого. Однако надо присматриваться к жизни, вникать в то, что сейчас происходит. В городе показаться нельзя: самый захудалый с железным клеймом на лбу кулак тебе под нос тычет и «буржуй» говорит.

— Это потому, что знают тебя.

— Нет, не потому.

— А мне никто не суёт.

— Оденься во что-нибудь поновее своих лохмотьев да пойди в город — сунут и тебе. А так, конечно, в кибитке сидя да халатом голову кутая, много ли увидишь. Сказано: «Не будет корня, — не будет и цветка, не будет цветка — не будет и мёда». Мало мы ещё видели, чтобы на судьбу жаловаться. Вот когда завтра заберут твой скот, послезавтра — богатство, а потом — и дом напрочь разрушат, — тогда другие песни петь придётся.

— Тьфу… тьфу… тьфу! Ты хоть с умом-то рот открывай, Бекмурад-бай!

— Не по нашему слову жизнь нынче идёт, Сухан-ага. Промешкали мы где-то, не учли главного. Что толку бросать землю позади прорванной плотины? Надо было перед нею бросать.

— Это как тебя понимать надо?

— Имеющий уши да слышит, как говорят наши святые наставники, — снова усмехнулся Бекмурад-бай, прищурив один глаз. — Когда под Байрам-Али сражение шло, мы подставляли грудь под нули, а ты дома отсиживался, краны считал. Винить тебя в этом не хочу — не каждому аллах дал мужество держать в руке саблю. Но ты мог бы прислать тамдыр чурека для воинов аллаха. Или — арбу люцерны для наших коней. Это и было бы твоей лопатой земли, брошенной перед плотиной. Пожалел? Из-за таких, как ты, и рухнула плотина, река из берегов вышла. Будешь теперь, как утопленник, до самой смерти лицо своё царапать. Хорошо ещё, если сумеешь припрятать на чёрный день что-либо из своего золота да серебра. А то ведь и золото большевикам достанется, коли аллах не поможет; большевики народ глазастый да хваткий, на семь локтей сквозь землю видят.

Последние слова Бекмурад-бая заметно обеспокоили Сухана Скупого. Он перестал поддерживать разговор, начал беспокойно ёрзать, словно кошка, которую цапнул за подхвостье кусачий жук.

— Пойду я, — наконец не выдержал он и проворно скрылся за дверью, не успел Бекмурад-бай сказать: «Будь здоров».

Тёмная ночь была на дворе, но ещё темнее было на душе у Сухана Скупого. Ему казалось, что оступился он на крутизне и катится кубарем с высокой горы.

Крадучись, он пробирался по заросшим чаиром обочинам и межам. Подозрение, которое заронил в его сердце Бекмурад-бай, заставляло Сухана Скупого ещё пуще опасаться встречи с людьми. Ему казалось, что грабители уже решили вытрясти его заветный сундук. Казалось, что видит сквозь ночную тьму какие-то тени и движение вокруг своей кибитки, видит толпящихся людей, которые то входят в калитку, то выходят из неё с полными руками. До его слуха явственно долетел лязг отпираемого сундука, и Сухан Скупой пустился во всю прыть, подпрыгивая, как заяц, удирающий от собак.

Еле переводя дыхание, он ворвался в кибитку. Бросился к заветному углу, ощупал трясущимися руками крышку сундука, замок.

— Слава аллаху, все на месте!

Разбуженная его шумным вторжением жена привстала на локте.

— Что стряслось, отец? Что — на месте?

— Сундук!

Право, как малый ребёнок ты! Неужели думаешь что, чуть из дому вышел, сундук твой сквозь землю провалится?

— Сам его провалю! Где ключ?

— У меня ключ, где ж ему быть.

— Открой.

— Чего ради лязгать замком среди ночи?

— Открой, не лязгая.

— Не умею я открывать не ляз…

— Дай сюда ключ!.. И лампу зажги.

Сухан Скупой откинул крышку сундука. Взгляд его любовно скользил по красным, червонного золота царским червонцам, по оранжевому мерцанию турецких динаров, по жёлтым маленьким лунам индийских рупий, по литому серебру иранских кранов, полновесных и приятных на ощупь. Сухан Скупой набрал пригоршню монет, молитвенно коснулся ими лба, маленькой струйкой, по одной монете, сквозь щель между ладонями высыпал их обратно. Звон золота ласкал его слух, как журчание родника изнемогшего от жажды путника.

— Хотел наполнить сундук доверху, да не получилось, — пожаловался Сухан Скупой жене.

Она зевнула, прикрывая рот ладонью.

— Есть о чём вздыхать… Продашь отару овец или два десятка верблюдов — вот и наполнится твой сундук.