Хидыр Дерьяев - Судьба (книга третья)

Медленно, но неудержимо движется тяжёлый оползень. Всё, стоящее на нём, рушится и падает, словно карточный домик. А то, что пыталось противоборствовать ему, истирается в прах.

Грозным оползнем был для дайхан минувший голодный год. Он унёс с собой Худайберды-ага и сотни подобных ему бедняков. Он истёр в прах множество бедняцких хозяйств, и сироты пошли по дорогам Туркмении, глядя перед собой сухими, голодными, незрячими глазами. Затих в аулах детский смех, прекратились игры. Не дети, маленькие измождённые старички молча выползали из тёмных кибиток погреться на солнце, молча, больными тушканчиками, заползали в свои норы обратно.

Год был тяжёл и тяжёлое наследство голода оставил после себя. Давно уже Аннагельды-уста повесил замок на дверь своей мастерской, давно уже добрый дух огня покинул холодный горн и серая тонкая пыль покрыла рабочие инструменты старого мастера. А сам Аннагельды-уста лежал в правом углу своей бедной лачуги. Шафраново-жёлтая кожа туго обтягивала острые кости его скул, руки — неутомимые и умелые рабочие руки — походили на тонкие закопчённые лапки очажных щипцов.

Старый мастер лежал с открытыми глазами, но тусклы и пусты были глаза, а пальцы беспокойно перебирали и гладили кошму, словно искали что-то и никак не могли найти. Маленькая сухая крупинка попала под них — то ли крошка чурека, то ли комочек земли, пахнущий хлебом. Аннагельды-уста машинально положил его в рот и начал жевать. И снова шарили по кошме его дрожащие пальцы.

— Абадан-джан не пришла… — беззвучно и равнодушно прошелестели его сухие губы. — Попрощаться с ней хотел… Оказывается, и детям не нужен голодный отец…

Амангозель-эдже, без мыслей и желаний сидящая у остывшего очага, так же равнодушно ответила:

— Удержи недоброе слово, отец. Дети всегда остаются детьми, и то, что нужно тебе, порой забывается ими. У Абадан — свои заботы, своя семья. Наверно, не смогла вырваться.

— Если бы захотела — пришла бы, — вздохнул Аннагельды-уста. — В прошлый базарный день сообщили ей, я сегодня уже среда. На денёк-то один можно дела оставить.

— Придёт она, отец, придёт, не изводи себя попусту! У них тоже не сладко: говорят, зятя нашего, Клычли, хозяин прогнал.

— Куда прогнал?

— С работы прогнал.

Аннагельды-уста помолчал, пытаясь постичь смысл сказанного женой. Это было нелегко — все слова и понятия потеряли своё обычное значение, виделись одинаково серыми и расплывчатыми. И старик с обидой сказал:

— Если прогнали с работы, значит, и он теперь свободен. Вот взял бы да и привёз к нам Абадан-джан.

— Привезёт, — успокаивала мужа Амангозель-эдже, — привезёт, не торопись, отец.

— Не я тороплюсь — Азраил торопится.

— Тьфу… тьфу… тьфу!.. — поплевала за ворот Амангозель-эдже. — Говоришь ты, отец, сам не знаешь что!

— Знаю! — сказал Аннагельды-уста со спокойствием человека, смирившегося со своей участью. — Всё знаю, мать…

Он умолк и прислушался.

— Никак идёт кто-то?.. Абадан-джан идёт?

Отцовское сердце не ошиблось — это действительно была Абадан. Она поздоровалась, обняла мать и спросила:

— Как вы тут живёте? Как здоровье твоё, отец? Поправляешься потихоньку?

Аннагельды-уста пошевелился, пытаясь приподняться, чтобы видеть дочь.

— Не болен я, доченька. От чего поправляться? Моя болезнь — болезнь всего народа, и лекарство от псе одно — хлеб. А его у нас пет. Вот и лежу. Не знаю, сколько мне ещё осталось лежать обузой для матери. Может, ей сваха наша, Огульнияз, поможет, когда помру, она добрый человек.

— Не падай духом, отец, аллах милостив, — сказала Абадан. — Самое трудное мы уже пережили. Скоро овощи появятся, а там и до жатвы доживём.

— Не помирай, мой ослик, лето настанет, трава вырастет, — вдоволь наешься, — попытался пошутить Динагельды-уста. — Кто доживёт, доченька, до жатвы, а кто и не доживёт. Я уже не только жать, а колосья подбирать не способен. Видно, недолго мне осталось дожидаться чёрного посланца… Эх, доченька, была бы ты сыном!. Нет у нас хозяйства, чтобы оставить тебе, так хоть род наш сохранила бы. А то приходится уходить без наследника, без следа и молитвы, эх-хе-хе…

Абадан заплакала, утирая глаза концом головного платка. Аннагельды-уста, помолчав, продолжал:

— Когда приходит к человеку его урочный час, что может сделать человек? Но ведь и смерть не бывает беспричинной. Если бы от бога она была, если бы исчезали вместе с ней все беды и лишения, это счастьем было бы. Но когда твой путь укорачивает человек, тогда умираешь с открытыми глазами и сожаление уносишь вместе с собой.