Хидыр Дерьяев: Судьба (книга третья)

— Разбогатели, отец! Вставай кушать.

— Постой, постой, как это мы разбогатели, откуда?

— Ай, если, говорят, бог даст, то и в окошко бросит.

— Каким же путём нам дал бог?

— Кыныш-эдже дала. Дочери нашей взаймы дала.

— Хе, Кыныш-бай дала? — Аннагельды-уста с трудом сел на постели, придерживая сползающий с плеч тулуп. — Говоришь, дочери пашей взаймы дала? Хе, не опирайся на кривую палку, не пей талой воды. Кыныш-бай!.. Змея блестит снаружи, да внутри ядовита. Как могла столько дать Кыныш-бай, если сама обрекла нас на смерть, забрав за бесценок нашу землю? Не так ли здесь получается, как в присказке: «Стелется дорожка, стелется дорожка, кругом люди лежат; если пет здесь подвоха, то зачем на дороге бараний курдюк валяется?» По-моему, не спроста раздобрилась Кыныш-бай, что-то здесь не чисто.

— Брось ты, отец, страхи на себя нагонять! — Амангозель-эдже подвинула сачак поближе к постели старика. — До того мы все недоверчивыми стали, что в каждой дыне колючку ищем. Есть подвох, нет подвоха — ещё не известно, а еда — вот она стоит. Кушай!

— Погоди, — сказал Аннагельды-уста, — не пристало мусульманину пить из водоёма, не узнав, откуда в водоёме вода. Позови ко мне дочь!

Абадан остановилась на пороге, потупив голову. Аннагельды-уста долго смотрел на неё, глаза его постепенно теплели, с лица сходило суровое выражение.

— Дочь моя, — сказал он ласково, — у меня нет сына, но ты крепкий побег от моего корня, и я говорю с тобой, как говорил бы с мужчиной. Ты не должна обманывать отца, который одной ногой уже вступил на острый, как лезвие ножа, мост Сырат. Нелегко человеку пройти этот мост, а с грузом зла на душе, и отягчённой совестью — вообще невозможно. Разрежет мост человека на две половинки, и одна из них упадёт в смердящее пламя, а другая — на ледяные иглы и вмёрзнет в них. Не лги отцу, дочь моя! Эту еду действительно тебе Кыныш-бай взаймы дала?

Не поднимая головы, Абадан молчала, водя пальцами босой ноги по кошме. Она не могла сказать правду, но и лгать не могла. А Аннагельды-уста настаивал:

— Что же ты молчишь? Или тебе нечего сказать?

— Не знаю, папа, — сказала наконец Абадан, решившись, — не знаю, что тебе сказать. У тебя возникло подозрение, ты хочешь, чтобы оно подтвердилось, и ничему иному не поверишь, что бы я ни сказала.

— Значит, Абадан-джан, ты предлагаешь мне отведать этой шурпы и этого чурека?

— Да. Ты голоден. Никакой болезни, кроме голода, у тебя нет. Если в течение недели будешь сытым, сразу поправишься и сможешь работать. Поэтому надо кушать.

Взгляд Аннагельды-уста, испытующе устремлённый на Абадан, потух.

— Ничего не получилось у тебя, доченька! Я думал, что из логова барса только барсёнок выходит, но оказывается иногда там и лиса находит пристанище. Своему умирающему отцу ты, Абадан-джан, предлагаешь отраву. О мой аллах, что делать мне?!.

Словно обессилев, старик мешком свалился на бок. Абадан затряслась от беззвучных рыданий. Амангозель-эдже, растерянная и недоумевающая, смотрела то на мужа, то на дочь, не в силах понять происходящего. Так было всё хорошо, будто солнышко заглянуло в тёмную кибитку! Откуда новая напасть? Почему сердится отец и молчит дочь?

Аннагельды-уста снова приподнялся на своём ложе.

— Доченька, каждая твоя слезинка для меня горячее капель свинца, которыми на том свете будут выжигать мои грехи. За каждую слезинку я готов жизнь свою отдать. Я понимаю, что согласилась ты на злое дело только из-за любви к своему умирающему от голода отцу.

Не надо, Абадан-джан! Раз уж судьба моя такова, пусть я лучше умру раньше положенного, по не допущу, чтобы дочь моя погубила свою душу. Налей в пиалу воды, брось туда яд, что дала тебе Кыныш-бай, и дан мне. Я выпью беспрекословно. И буду спокоен. Но та шурпа и тот чурек для меня горше самой горькой отравы, не могу я прикоснуться к ним.

— Боже мой! — прошептала потрясённая Амангозель-эдже. — Откуда яд, о каком яде ты говоришь, отец? Неужели твоя родная дочь задумала отравить тебя?! Абадан, горе на твою голову, что ты задумала, негодная, отвечай!

— Не кричи на неё, мать, — сказал Аннагельды-уста, обласкав взглядом плачущую Абадан, — она не виновата ни в чём, кроме как в любви к нам с тобой. То, что Кыныш-бай предложила ей, она предлагала и мне. Когда я пришёл продавать свою землицу, она сказала: «Пусть земля остаётся у тебя, только упрячь в неё Берды и Дурды. Сделаешь — забудешь, что на свете есть лишения и бедность». Я ей на это так ответил, что она должна была сразу забыть свои слова. Но, видать, кривое дерево не выпрямишь, как ты его ни подпирай. Не отказалась старая греховодница от злого, хотя уже обе ноги в могилу свесила. Надеется, что голод сломил Аннагельды-уста, что более покладистым стал я. Эх-хе-хе, жизнь наша незадачливая! Один о куске хлеба аллаха молит, а другой руки норовит в человеческую кровь окунуть. Мало ли её пролили, кровушки этой бедняцкой? И за воду, и за честь, и так просто. Новую власть устанавливали — опять кровь. Скоро уже земля принимать её откажется, захлебнёмся в пей! Да, всю жизнь проработал я чеканщиком, на крупицу чужого не позарился. А нынче предлагают мне крови отведать…