Юрий Плашевский: Ладога

Витька наконец заснул. Ночью сквозь сон слышал, — несколько раз вносили раненых. В землянку врывался холодный ветер. Шла сдержанная, быстрая возня; перестук носилок; изредка прорывались стоны, короткие возгласы — «переверни на бок, один кубик морфия, рукав, рукав разрежь, давай повязку, повыше жгут, ввести сыворотку, принесите шину, — на локтевой сгиб, еще морфия, еще, еще…»

Утром Витька, как и было ему обещано, получил кружку горячего сладкого чая и ломтик хлеба. У землянки уже ждали две грузовые автомашины. Он оказался во второй, среди легко раненных.

Поехали. Медленно светлело. Долго тянулись пригороды; длинные, заледеневшие, засыпанные снегом корпуса, молчаливые, безжизненные высокие трубы без единого дымка, железнодорожные пути, опустелые, брошенные новостройки.

Начался город. На каком-то повороте обогнали небольшой обоз из четырех саней. Громадные, костлявые, отощавшие лошади медленно тянули по снегу непонятный груз. Сначала показалось, — какие-то трухлявые бревна. Уже только вплотную проезжая мимо, Витька разглядел: на широких помостах грузовых саней в несколько рядов, друг на друге — были сложены человеческие тела. Пока не скрылись позади, Витька все глядел, глядел…

Подъехали к большому пятиэтажному дому. Здесь, в подвале, был медсанбат. Машины остановились. Навстречу вышли медсестры, санитары. Стали снимать носилки с ранеными. Витька слез сам. Медленно пошел по лестнице вниз.

Потом их по очереди отвели дальше. Подвал медсанбата был большой, теплый, с комнатами и переходами. По стенам кое-где коптилки. Пол деревянный, чистый. Здесь можно было снять шинель, шапку. Каждому указали место.

Витьке достались носилки у стены. Стена была недавно беленная, пахла известкой. Перед самым носом его по стене проходила тонкая затейливая трещина — хоть и замазанная известкой, а хорошо видная. За те дни, что Витька провел в подвале, он — в слабом красноватом свете коптилок — досконально изучил ее. То представлялась ему эта трещина насмешливым стариковским профилем, то обрывистым горным склоном, то затейливым росчерком пера, то лесным ручьем, то струйкой дыма над снежной равниной. И все это развлекало его, уводило в какой-то другой, неведомый мир.

Продержали Витьку в медсанбате больше недели. Не сколько раз его осматривал врач. Каждый день меняли повязку, делали уколы. Кости руки, к счастью, оказались целы, осколок лишь немного задел их.

Однажды ночью Витька увидел во сне зеленую равнину, залитую лучами заходящего солнца. Воздух был напоен медом. Проселочная дорога шла вдоль опушки березового леса. Большие красивые лошади легко тянули по дороге огромный воз свежего сена. Рядом шли загорелые сильные люди, они разговаривали и смеялись. Витька сразу узнал их — ну, да, это были они! — те лошади и те мертвые, которых он видел, когда машины въезжали в город. Но теперь они были совсем другие: они были живыми, и лица их выражали довольство и веселье, и ни одной тени не было на них из прошлого. И лошади были крепкими, здоровыми, и их упругая кожа лоснилась, их большие, как черные сливы, глаза смотрели на Витьку таинственно и ласково.

— Ведь это вы, это вы? — спрашивал он, задыхаясь от радости. — Правда, правда? Вы живы, и счастливы?

— Да, — отвечали люди, — да, это мы.

— Но зачем же было все то, тогда? Зачем была смерть? Зачем были боль и страдание?

— Нет, — отвечали ему, — этого никогда не было. Был только сон. Ни боли, ни смерти не было никогда. И не будет.

— Правда, правда? — уверялся Витька и целовал шелковистую шею лошади, и смотрелся в ее глубокие темные глаза, и плакал от счастья.

— Правда, — кивала она ему, — правда…

Когда рука почти совсем зажила, его выписали с направлением в резерв среднего комсостава.

— Но почему не обратно в дивизию, в свой полк? — спросил Витька.

— Такова инструкция, — коротко ответил военврач. — Распоряжение такое.

Наутро ему предстояло идти в город на улицу Каляева, где помещался комсоставский резерв. Ночью он долго не мог заснуть. В полумраке слышались шорохи, вздохи, поскрипывание носилок, приглушенные стоны. Иногда, мягко ступая, проходила медсестра. Порой то один, то другой раненый подымался, шел в туалет, возвращался. Витькин сосед, сержант с пулевым касательным ранением головы, тоже кое-как встал — пошел. Долго не возвращался. Вернувшись, кряхтел, ворочался, укладывался и тихо, рассудительно жаловался, бормотал про себя:

— Еле справился… Да разве же это хлеб? Это не хлеб — камень… Сколько в нем всего… Сядешь по большой нужде — и хоть плачь. Ребята у нас в роте недаром говорят — у всех, мол, у нас теперь понос в оглоблю. А все от жмыхов, от дуранды… Самая это злая примесь… Все внутри дерет…