Юрий Плашевский - Дол Заповедный

На Святой Руси было.

Сидели раз, поздним летом, при царе Иване Васильевиче, при Грозном, — за Окой, у Суры-реки, на проезжем дворе, под вечер, проезжие же разные люди.

Сидели, по летнему, значит, по теплому времени, на воле, на лавках, за дощатым столом, врытым в землю. В сумерках видна была поодаль изба и стоявшие возле нее расседланные лошади, и слыхом слыхать было, как вздыхали и всхрапывали, и подброшенное в яслях ворошили сено, и хрупали его, и дух оттуда шел приятный, конский.

Баба-стряпуха, молодая и в теле, готовила рядом на летней печке всякую снедь и носила, ставила тем проезжим на стол миски с едой и жбаны с пивом. Посередине горел на столе глиняный светец, и поверх у него качался красный язык, освещая носы, лбы, бороды, губы. И глаза блестели красно, играли, отражая пламя.

Пиво пили жадно. А у которых были еще с собой сткляницы с вином, и они его наливали в чарки, и перед едой прихватывали.

И вот, хватив раз этак чарку, один толстый отдулся, очистил зубок чеснока, со смаком, с хрустом его сжевал, крякнул, потянул ложкой горячую уху из миски, потом оправил усы, бороду, заговорил басом, тихо:

— Был я на Москве. Москва хороша, красна. И видел там — казнь.

После тех его слов было за столом некоторое молчание, а затем другой, насупротив, худой и носатый, прожевав пищу, сказал, будто укоряя:

— Был, значит, в раю, а видел — беса.

— Это как же так, и почему — беса?

— Потому, что когда людей казнят, мучают, это бесу — в радость.

Первый, то есть толстый, принялся сказанное обдумывать. Опять взял чеснок, стал грызть.

Тут вмешался третий, с бородавкой на носу:

— Смотря какие люди.

— Это почему — какие? Человек, он и везде человек.

— Потому. Иной, верно, — человек. А иной — на себя напускает: едет, говорят, дядя из Серпухова, бороду гладит, а денег — нет.

Толстый перестал жевать, сказал:

— Это ты к чему? Про меня, да?

— Почему — про тебя?

— Так я ж еду? Или нет?

— А откуда едешь-то?

— Ну, из Москвы. Или не слыхал?

— Так не из Серпухова ж.

Толстый погрозил пальцем:

— Знаем вас… — и замолчал.

Опять стали уху хлебать. А они хороша была, из монастырской, озерной рыбы.

— Ну, так что там за казнь случилась? — спросили с другого конца, из темноты. И слышно было, что вопрошавший пил пиво и крякал, а спрашивал более от скуки.

— Казнил царь на Красной площади которых ближних своих. И которых казнил, самые те вышние и были.

— Ах, ах, — заахал худой, носатый, — чего ж это царь-государь на них гневом опалился? Измену выводил? А как иные те возвысились?

— Высок репей, да черт ему рад!

— Воровские те слова!

— А почему?

— Так. Много-то стало таких губастых, разговорчивых. Стерьвы! Чужую крышу кроют, а своя в дырьях…

Опять зачавкали, загребая ложками рыбу, запивая ее из жбанов пивом.

Тут в черед нарушил молчание мужичонка с бородой, что мочало:

— Ворыга один боярина украл, в сказке рассказывают, да в кошель положил, да у церковной ограды кошель на ворота повесил. И к воротам два прута черемуховых поставил. И на воротах написал: кто мимо пройдет, да не стегнет по кошелю три раза прутом, да будет тот трижды, анафема, проклят. И все мимо идут и дерут по трое прутом боярина в кошеле!..

Сказал и — задребезжал, засмеялся в удовольствие.

— Про бояр бездельные слова лаешь, — загудел толстый. — На глаголь, видно, сам, своей волей лезешь, да? И сам-то во всем драном, а смел!

— На глаголь? Это что? Это, значит, на виселицу? Ну, нет… И под дырявой шапкой голова живет.

— Цыц!

— Чужими грехами свят не будешь!

— Чего?

— Того!

— Где я лисой пройду, там куры три года не несутся. Знай!

— Видали и мы. Не пужай! Пужал бы ты кого в чистом поле! — начал вдруг мужичонка брызгаться слюной, трясти своей мочалой. — Велик у тебя, толстый черт, кулак, да плечо узко! Ништо! И все вы таковы, ругатели, грозители. А крестьяны бывают тоже люди. Знаешь где? А на Дону! Из них там казаки родются. И Доном они от всех бед спасаются.

— Вор! — выдавил из себя толстый. — Воровские твои речи. И казаки твои — из тех же воров! Бояр грабят, да во чисто поле бегут. Да? Таких имать надо.