Александр Круглов - Отец

— Ладно, пускай! Что мы, мужики, что бабы… Ладно, не спорю, одним миром все мазаны! — опустил рябой неожиданно на колено сжатый кулак. — А мне что от этого? Легче? Вона, — показал он себе на лицо, — я всю жизнь, с детства такой. Баб, замечу тебе… Симпатичных баб от моей рваной рожи так и воротит. Да, мне досталось от них! — вдруг в сердцах выкрикнул он. — Досталось! — сплюнул отчаянно. — А-а, чего там… Не стану скрывать. Жена моя… родная жена, — подумал, должно, подбирая слова поприличнее. — Ох же и сука была! — Степан Митрофанович аж скрипнул зубами, по-бычьи на сторону голову поворотил. — Не больно уж она любила, ласкала меня. Больше других. И это при мне. А сейчас? Без меня? Представляю, сейчас… — направляющий резко склонился к напарнику своему, к Чеверде, вырвал у него изо рта «козью ножку», задымил. — Как подумаю, что она теперя там вытворяет, вот из этого карабина б ее!

— А ничего. Не с кем ей там, в тылу теперь вытворять, — успокоил рябого Голоколосский. — Весь наш брат, мужики… Стоящие, настоящие мужики — все на фронте. Одни старички, дети да бабы остались.

— А и есть, ну так что? Смотри, какой прокурор. Сразу за карабин. А то ты не такой? Хотя и рябой, — снова убежденно пришил Орешного Лосев. — Честно! Здесь жены твоей нет. Признайся: бывало? Только не ври. Отвечай!

Орешный обвел всех ускользающим взглядом.

— Ну, отвечай. Но смотри! — наседал, пытал его Лосев. — Смотри, коли встретятся… Наши ли, чужие… И позовут. Поманят. А ты поскачешь им вслед? Или упрешься? Неужто упрешься? А ну, поклянись! Обещай! А мы… Как случится, напомним. Идет?

— Вот сам и клянись. Чего захотел, — огрызнулся вдруг Степан Митрофанович. Мрачно, недобро взглянул на помора. — А ты? Что ты, не такой?

Все ждали ответа. А Лосев потер ладошкой лоб и признался:

— Виноватый я перед своею. Ох, виноватый!

— Во, слышишь, Орешный, учись! — подхватил инженер. — Себя виноватым считает. Кается человек. А ты? Сразу за карабин.

— Да, братцы, да… Виноватый я, виноватый. Как вспомню, как ее забижал, как тиранил ее без зазрения совести… А с другими ее предавал… Поверите, не нахожу себе места, — заерзал на соломе помор. — Кажется, с фронта вернусь… Ради этого б только вернуться… Дай бог, вернусь, на руках ее стану носить. За все ее от меня тягости и тиранство.

— Ну и дурак. Вот тут ты дурак, — опять изменился в лице Степан Митрофанович. — Носи! Я поносил! Не успеешь и глазом моргнуть, как она тебе в зубы уздечку. И так, дурака, тебя в гору попрет.

— Дело… Дело, Степан, говоришь, — снова подал голос Игорь Герасимович. — Треска… Ой, прости, кит. Слушай, кит, что умный мужик тебе говорит.

Орешный крякнул довольно, лыбясь, стал скручивать «козью ножку», а Лосев насупился. Что-то из услышанного не вязалось как будто бы с его собственной жизнью, его личным опытом — его отношениями с женой и другими его немногими подругами. Если все это инженер о себе говорил, то получалось, что у того была большей частью не жизнь, а скорее игра, может быть, даже маленькие войны. А Лосев игры, никакой игры, стратегии, тактики, никакой самой простейшей войны с женщинами и вообще никакой войны меж людьми не любил и не мог ее вовсе вести.

А Матушкин с любопытством, напряженно все слушал. Забыл о своей же команде «всем спать». И чутко, старательно взвешивал и примерял к говорившим их каждое слово, интонацию, жест.

— Значит, что? — Пацан восхищенно заржал. — С ними, с бабами, понахалке надо? Смелей?

— О, то самое! — опять, как давно выношенное и решенное, сразу отрубил за инженера рябой.

«А ведь чернявый, — вспомнил вдруг Яшка, — мастер тот, новый, вроде так он Тосю и взял. Говорили же… Заманил ее к себе в комнату, дверь на замок. Вроде сперва кричала, звала. А потом? Потом только с ним, только с ним и ходила».

Было это перед самой войной. Зачислили Яшку тогда в ФЗО. Работала там Тося уборщицей. Налитая, с прущей из дешевого платья фигурой, с румянцем во всю щеку. Спокойная, молчаливая, но не робкая. Деловая просто, серьезная. Яшка, как увидел ее, глаз с нее не спускал. А когда однажды почти голую застал на пляже, так и зашелся весь, голову потерял. Стал потом бегать повсюду за ней, подсматривал, когда она мыла полы. Ночами не спал, терзался, страдал, а заснет — являлась ему во сне.

Что было бы с Яковом дальше? Она ведь старше была. Он был совсем еще робким, зеленым юнцом, а она созревшей давно уже женщиной.

А Тосю он, оказывается, так и не смог позабыть. Она, с которой так и не случилось переступить заветного порога, осталась для Яшки особенной. И, слушая Голоколосского, Яшка с горечью вдруг подумал, что Тосю он, скорее всего, уже никогда не увидит. Неужто никогда? Эх, жаль, черт возьми! А здорово было бы! Не мальчишка, а взрослый уже, с усами, такими же, как у инженера, плечистый, в новенькой форме. Вся грудь в медалях и орденах. И тут вдруг она… Смело бы вышел Тосе навстречу. Не то что прежде, не бледнея, не прячась. И она бы сразу к нему. «Ошиблась я, Яшенька. С мастером этим, с чернявым связалась. Ох, как тогда я ошиблась! Один только ты нужен, Яшечка, мне. Только ты!» И бросилась бы Яшке на шею, стала б его обнимать, целовать.