Александр Круглов: Отец

— Поехали.

— Есть! — кинул Ваня руку к виску. И, прихрамывая — зацепило пулей тогда, в феврале, слегка и его, — последним побежал к своему «студебеккеру».

«А если бы не я, а Олег встал тогда на погосте? А я в хуторке? Кто бы погиб? Он или я? Или никто? — снова затерзала Матушкина проклятая эта мысль. Вспомнил опять тот короткий шальной миг, когда мог погибнуть и он, и весь его взвод. Как едва удержался сам и солдат сумел удержать. Осилил минутный пьяный восторг. Как выдержка, хитрость, расчет взяли верх. И все-таки промазал тогда. Скосило Орешного и Чеверду. Да и Изюмова вот зацепило. Все, казалось, учел. А забыл про вторую танкетку. А она, сука, вырвалась из плена могил и давай свинцом поливать. Самоходки выждал, спалил, а она тут как тут. И давай… Очередь, очередь… Вот когда полный щит бы помог. А он-то щиты посрубил. — Вот и знай, где соломку, сенца подстелить. Всего не учтешь. Нет, не учтешь. Не вся, значит, правда моя. Но и он, — все равно недовольно подумал об Игоре Герасимовиче Матушкин. — Других же сберег? Сберег! И пушки остались целы. А танков набили тогда — не верится до сих пор. Помог и Зарьков. — Вспомнив Олежку, Матушкин снова потемнел: нет больше Олежки. И Лебедя нет, кровью истек — оторвало обе руки. И Орешного, и Чеверды. Тяжко вздохнул. — А если бы я и там, и там? И на кладбище я, и на хуторе? — мелькнула совсем уж дикая, нелепая мысль. — А-а, чертовщина какая-то. — Но тут же вновь кольнула прежняя горечь. — Да, опыта, сметки, видать, не хватило у Малыша. — Не хватило чего-то такого, что за войну, да и до нее выработала в нем, таежнике, промысловая жизнь. И, наверное, окажись тогда и в хуторке такой же, как он, кто его знает, возможно бы, все обошлось, остался б Олежка живой, не жгло бы пальцы, всю душу горькое это письмо. Ну что он тогда успел передать только-только пришедшему из училища юному офицеру, мальчишке еще? За две-три недели… Почти ничего. Только то, что вынес из училища, то, считай, и было при нем. А жизненного, кровного, из опыта своего — ничего. — Этим бы, живым все передать, — думал Матушкин, наблюдая прояснившимися уже глазами, как резко, четко командовал Нургалиев, как проворно заглядывал в кузова тягачей, проверяя готовность к маршу, Изюмов, как держали на случай команды «воздух» трофейные «машиненгеверы» Лосев и Яшка. — Этим вроде уже передал. Схватили уже кое-что. Закрепили в боях. Доказали». Командирами, солдатами своими, почти всеми, даже новенькими, из пополнения, Евтихий Маркович Матушкин был доволен. И техникой новой, полученной буквально на днях, но уже неплохо освоенной, новенькими «пятидесятисемимиллиметровками» и неведомыми дотоле подкалиберными снарядами к ним и могучими заокеанскими тягачами Матушкин тоже был доволен.

Сменив убитого Лебедя, еще жестче, еще беспощаднее к себе и другим стал вновь испеченный командир батареи.

«Ну, чего он там?»- чуть было раздражился таежник. Но тут взревел «студебеккер» и командира четвертого расчета младшего сержанта Барабанера. И вся колонна ждала теперь только его, комбата, последней команды.

— Колонной! Дистанция — двести метров! За мной! За командирской машиной! Ма-а-арш! — крикнул Матушкин и, еще раз окинув взглядом орудия и тягачи, шагнул к своему «шевроле».

В кабине его тряхнуло. Тронулась следом машина и Нургалиева; дернулся, качнулся красивый длинный и тонкий, словно игла, пушечный ствол, и на нем свежие белые звезды — по числу подбитых узбеком танков. Взревев, двинулись остальные три «студебеккера» и прицепленные к ним орудия сержантов Изюмова и Голоколосского, а Барабанер замыкал весь строй. Орудия, мягко и легко подрессоривая на еще несработавшихся амортизаторах, высоко и покуда мирно задирали стволы в небесный майский простор.

Всю бригаду в полночь подняли. Рассредоточили. И по непросохшим еще весенним дорогам спешно погнали под Белгород, на Обоянь.