Александр Круглов: Отец

— Жда-а-ать! — сдерживая и солдат, и себя, почти зловеще прохрипел обоим расчетам Матушкин. — Ждать! — И, должно быть, боясь окончательно отстать от танков, на всякий случай сыпанув еще парою залпов фугасных в сторону уже уничтоженных ими ложных «опэ», немецкие самоходки стали осторожно выползать из-за бугра. — Первое — по правому! Второе — по левому! — словно боясь, что его услышат и там, в чревах вражьих машин, негромко отдал приказание Матушкин.

Выслеживать, таиться, терпеливо, по-рысьи выжидать Матушкин учился годами. И, поборов было охватившее его опьянение, он еще лучше теперь знал: хватит у них мужества, выдержки выждать, когда самоходки полностью выползут из-за бугра, выцелят их точно наводчики, выберет он нужный момент для последнего победного залпа, когда они, разворачиваясь, подставят полосатые, словно матрасы, крутые бока или горбатые спины, и решится все. Кому, решится, остаться здесь. Навсегда!

И только когда вторая самоходка показалась целиком и начала разворачиваться, а первая уже развернулась, Матушкин яростно, упоенно рявкнул:

— Огонь!

Прежде чем распечатать письмо, Матушкин, крякнув, присел на еще холодную майскую землю. Повертел треугольничек письма перед глазами. И вдруг резко склонился к нему. За цифрами номера полевой почты прочел: «К. 3. Зарьков».

Короткие обкуренные пальцы не подчинялись, треугольничек сопротивлялся, Евтихий Маркович нетерпеливо рванул его. Он раскрылся. Жадно разгладил на коленке ладонью тетрадный листок. Вцепился глазами в первую строчку.

«Пишет вам, — читал Матушкин, отец Олега — Олега Константиновича Зарькова, Вашего бывшего коллеги, соратника по батарее. Я в Свердловске, в госпитале. Ранило меня во время бомбежки нашего полевого госпиталя. Лежу вот и думаю, почему не наоборот: сына лучше бы, даже так тяжело, как меня — в руки, в ноги, в живот, поправился, пожил бы еще, а меня б как его — наповал. Как это страшно, Евтихий Маркович, переживать своих детей. Нет ничего страшней, несправедливей, чем это. Ничего! В мирное время я бы такого, наверное, не вынес, не пережил. Он ведь единственный у нас. Простите, не могу об этом писать, не могу, хоть и знаю — не я один такой несчастный отец, многие сейчас теряют своих детей.

Прошу Вас, Евтихий Маркович, напишите нам о сыне. Все, все напишите. Поймите, сейчас каждая подробность, каждая деталь об Олежке необходима нам. Жена теперь со мной. С ней вообще плохо. Боюсь за нее. Прошу Вас, все, все напишите: как он воевал, о чем говорил с Вами, с солдатами, может быть, думал вслух. Где, как похоронили Вы нашего сына? Как нам найти его? Может быть, остались какие-нибудь бумаги, письма, а может быть, и фотографии после него остались? Умоляем Вас, ради бога, пришлите. Все до последней ниточки, что от Олежки осталось, пришлите. А фотографии мы переснимем и все, все Вам вернем. Пожалуйста…»

Матушкин смотрел в письмо, но дальше не получалось читать — буквы стали расплываться. И вдруг огромной заскорузлой ладонью сжал, скомкал письмо. Вязкая волна чужой, своей собственной боли накатилась вдруг на него. Слезы выступили. И поползли, поползли по обветренным, шершавым щекам. Боясь слез, еще больше боясь их вытирать, показать, Матушкин склонился к самой земле. Так и сидел. Письмо в кулаке. «Эх, Олег, Олег… — хлюпнул носом он. — А Колька?.. Боже, что будет с Колькой? Такой же не обстрелянный сосунок. — В памяти всплыл Олег, каким нашли его у орудия: болванкой, как топором, перерубленный пополам. — Неужто не уцелеть и Николке? Тоже куда-то сюда, — вспомнил он письмо от него. — Всех сейчас гонят сюда. Что-то здесь затевается. — Стиснул ладонями лоб. — Рядом совсем. Рукой подать. А не свидеться. Нет, не свидеться. И собой… Ох, собой не прикрыть».

Подбежал Нургалиев. Матушкин еще ниже пригнулся. Будто подтягивал голенища сапог, а сам прятал лицо. Медленно встал. Покачивало немного, в глазах стоял влажный туман.

— Товарищ старший лейтена-а-ат, второй орудий…

Что-то, видимо, заметил узбек на командирском лице, замолчал. Подбегали, докладывали остальные командиры расчетов. Матушкин безучастно выслушивал их, не глядя ни на кого, и тупо, отрешенно молчал. Разжав кулак, теребил, расправлял письмо пальцами.

Все молчали, косясь на письмо. Матушкин все никак не мог собой овладеть. Наконец махнул вдоль колонны рукой.

— По маши-и-инам! Заводи! — догадался, закричал во всю глотку за батарейного Ваня Изюмов. Матушкин кивнул ему, устало махнул рукой.