Александр Круглов - Отец

Что было дальше, и походило и не походило на нынешний утренний бой: танки за спинами передних, уже подбитых, горевших и взрывавшихся, не видя ничего перед собой, разворачивались и тут же, вспоротые с подреберья или с хвостов, загорались. Трещали. Грохая, рвались. В огне, чаду и дыму.

Первой ответила самоходка. Приотстав, спрятавшись за бугорком, она била прицельно. Склеп с фальшпушкой так и разнесло восьмидесятивосьми- или стопятимиллиметровой фугаской. Взмыли осколки, тучей взметнулся снег. Еще раз, еще… Приотстав, прикрывая отходившие в сторону брода уцелевшие танки, рявкнула еще одна самоходка. Еще две ложные огневые — трофейную гаубичку и под ствол подделанную колонну — мрамор и гранит соседних могил подняло с землей. Рухнул и едва державшийся после вчерашнего обстрела продырявленный фасад часовенки. И в это время Матушкину показалось, будто со стороны хутора громыхнуло опять, наверное, по тем, что свернули туда. Матушкин не мог оторвать бинокля от самоходок, вот-вот готовых ударить и по расчетам, если они нащупают их, и на мгновение не решался повернуть оглушенной, гудевшей от грохота головы в сторону уползавших от кладбища опять к хутору или напрямик к броду нескольких уцелевших машин, но всем своим существом чуял, что это снова ударила одна из пушек Зарькова. И даже в эту минуту величайшего напряжения, невероятнейшей сосредоточенности, а может быть, как раз из-за них Матушкина как-то вдруг, без всякого к этому усилия осенила короткая острая мысль, которая в другое время, при других обстоятельствах, возможно бы, ему и не пришла. Мысль была сложной, но предстала вдруг в неожиданной простоте, будто кем-то специально для него отчетливо выявленная. Поначалу памятное утверждение Голоколосского о бессмыслии в жизни, в человечьих делах точных расчетов, планов, систем как будто бы полностью подтверждалось: немецкие танки неожиданно ударили с тыла; из-за этого те, что пошли из «котла», ударили сперва по Зарькову, а не по нему, как ожидал он, Матушкин, и взводу Зарькова оказалось трудней, чем его. Словом, все, казалось, пошло кувырком, не так, как он рассчитывал. И сердце приморца обливалось кровью, начинали вскипать гнев и месть, особенно из-за Зарькова, из-за того, что так и не было до сих пор известно, что же с ним — живой он или уже нет. И вот, оказывается, все в конце концов повернулось опять по его, что-то самое важное и существенное было задумано им все-таки правильно. И Матушкина в этот смертельный миг, целиком занятого как будто другим, тут-то как раз и осенило. «Да, да, — мелькнуло в мозгу, — в этом, наверное, и заключается истина, что не все наши планы, расчеты всегда и во всем обязательно точно и полностью воплощаются. Но и без них — без планов, расчетов, систем — тоже никак нельзя: мы превратились бы в совершенно беспомощных и слепых. Всего человек не может, конечно, предусмотреть, но стремиться к этому должен». И, подсознательно ощущая радость от своей, как снова казалось ему, правоты и неправоты наводчика второго расчета, как он его понял во вчерашнем споре с Изюмовым и Семеном, Матушкин еще упрямее ухватился за уцелевшую часть, за удачную концовку своего изуродованного фашистами плана. Все-таки своим упорством и капелькой, пусть только капелькой давешней своей прозорливости он сейчас скреплял, сводил к одной точке начавшие было расползаться, уходить из-под контроля вихри стихий.

Ждать, молчать, не высовываться из огневых. Не дать обнаружить себя самоходкам. Один только нетерпеливый выстрел — и они, замеревшие, настороженные, чутко следящие за погостом, тотчас же обнаружат и накроют метким огнем его взвод. Фальшпушки их уже не обманут — их уже нет.

И тут снова ударил Зарьков, точнее, какая-то одна, вновь ожившая пушка зарьковского взвода.

— Второй бьет! Робя! Ура-а-а! — громко зашептал Лосев, едва не срываясь на вопль.

Ухнули уже первые орудия и у реки — батареи соседей; гремело и за рекой (может, немцы и там уже спешили извне на помощь «котлу»). Гремело, казалось, кругом. И в этом общем хоре Ваня, до этого командовавший как в чаду, а теперь трясшийся мелко, вдруг ошалел. Не чуя больше риска, губя, может быть, дело, солдат, самого себя, он, как и вчера на холме, с которого так ясно видел на розовом от зари снегу драпавших немцев, снова был готов потерять голову и закричать: «Огонь!» В какой-то момент и сам Матушкин тоже чуть не поддался охватывавшему всех стремлению попытаться достать снарядами уходившие остатки разгромленной ими и взводом Зарькова колонны. Но где-то глубоко-глубоко в разрывавшемся этим неумным порывом сердце охотника стержнем стояла, гвоздила его давняя, привычная, цепкая, сильнее нервов его, выше азарта, злая, упорная мысль: «Ждать. Не обнаружить себя. Не обнаружить!»