Александр Круглов: Навсегда

— Какое, а?.. Наш взвод… Твой расчет… Какое мы получили задание? — сверкнул раскосыми, прищуренными злобно глазами Евтихий Маркович Матушкин. — Не обнаруживать себя! Танки ждать! Танки! А ты?..

Ваня совсем вобрал голову в плечи, ссутулился, сжался. Уставился себе под ноги ошеломленным невидящим взглядом. А взводный — приморец, таежник, охотник-промысловик до войны, не привыкший сдерживать чувств, совсем озверел:

— На самый пуп, значит, мать твою!.. Пушку, всех на голый бугор! Напоказ! По фрицам бегущим захотелось, гад, пострелять! Повеселиться, гад, душу потешить! — Взмахнул кулаком. Едва сдержал себя — за спину руку отвел. Челюсть поджата, с боков сплюснутый лоб, чуб из-под шапки черный и жесткий. — Это же надо! Подставить фрицу, снайперу весь свой расчет. А он что, дурак, снайпер-то? Разрывными, «дум-дума-ми» двоих вас и снял! — Метнул взгляд на лежавшие рядом в сугробах тела двух молоденьких, таких же, как и Ваня, солдат, ребятишек совсем — в кровавую рваную дыру на спине заряжающего Пашукова, в страшную, в осколках черепа, в ошмотьях кожи и склизкого мозга волосатую чашу вместо головы наводчика Сальчука. — Что вот теперь матерям, отцам их писать? Ну что, что? Каково им будет теперь, как похоронки получат, а, каково? — казалось взмолился в отчаянии он, вскинул руки к груди. — А если бы всех, а? Всех бы вас поснимал? С кем тогда танки встречать? Ну с кем, с кем? Мне самому? Одному? А мог бы, гад, и тебя пристрелить! Уж лучше б тебя! Хоть справедливо бы было — сам виноват! Все, баста! Нарушил приказ — получай! Трибунал! — И, не зная, как еще излить свои ярость и гнев, схватился за кобуру. Сапнул, мотнул головой. И стал расстегивать кобуру, доставать пистолет. Трофейный новенький «вальтер» с блестящей стальной накладкой на рукоятке вылез наружу, стал подыматься, зацепился стволом за Ванину грудь.

«Да это же было… Было! Я хорошо это помню! — так и пронзило удивлением, ужасом Ваню. — Вот так же он уже вскидывал на меня пистолет. Вот так же. Господи, да когда же это было уже? Когда? — Еще пуще сжался, заледенел. — Сейчас, сейчас… Выстрелит. Не пощадит. Убьет он меня».

На миг замер и Матушкин. Шрам от осколка повыше скулы, под виском лилово набряк, кровью налились углистые, с жаром глаза, весь даже легонько затрясся. Ненависть захлестнула всего.

— Ну, запомнишь, гад, у меня! На всю жизнь, гад, запомнишь! — выцедил яростно он и, не владея больше собой, то ли, чтобы нерадивого проучить (а заодно наперед и всех остальных, кто уцелел), то ли, скорее всего, чтобы дать вылиться бешенству, гневу, качнул «вальтером» в сторону, тронул предохранительную чеку, нажал на спусковой крючок.

Неожиданный выстрел в стылом воздухе раннего февральского утра грохнул будто из пушки. Брызнул снег из-под Ваниных подкосившихся ног. Номерные все вздрогнули, застыли испуганно.

И подумать Ваня ничего не успел… Охваченный ужасом, повалился в сугроб на спину. Хлынула темень в глаза. Закричал. Защищаясь, размахнулся, кинул вовсю перед собой кулаком.

Но будто что-то плотное, вязкое накинули ему на кулак. Так с этим — ватно, несильно — и двинул в живое, теплое нечто, словно сквозь одеяло, сквозь сон. Оно — это живое — глухо шмякнулось, сверху откуда-то, вниз, как тугой, набитый чем-то мягким мешок. Обидно протестующе вскрикнуло.

— Ваня, Ваня! Ты что? Боже, опять! — донеслось до него. — Да когда же это кончится?

Ваня, в холодном поту, весь дрожа, сверлил навалившуюся вдруг на него темноту незрячим, обезумевшим взглядом, не понимая пока ничего, словно в могиле очнулся. Привскочил. Вскинул защитно рукой.

— Ты же убьешь меня, Ваня! — Стон где-то рядом, снизу услышал, короткий прерывистый всхлип, дыхание тяжкое, горькое. — Когда же это кончится, боже? — Задвигалось снова там — слева, пониже него, жалко стеная и всхлипывая. Коснулось, похоже, влажной ладошкой Ваниной занемевшей щеки.

И только почувствовал Ваня, как это что-то, вернее, кто-то стал расти, возвышаться над ним, зашарил в его изголовье рукой, как тут же грохот услышал, треск, звонкую россыпь осколков…

— Боже! — простонал этот кто-то опять. — За что? — Всхлипнул еще обиднее, горше. — И вазу… Мамина ваза… Как жаль… — Голос, очень знакомый, какой-то даже близкий, щемяще родной, еще выше стал подниматься над Ваней. Раздался короткий, тоже знакомый, очень знакомый щелчок. И прямо Ване в глаза — навыкате, застекленевшие — резко, больно, как внезапный, среди ночи, в тиши снарядный или минный разрыв, вонзился ослепительным всплеском свет электричества.