Александр Круглов: Отец

Вот теперь, как и предполагал Матушкин еще вчера, и встали на ее пути засыпанные снегом погост и две его, вкопавшиеся средь могил в землю «семидесятишестимиллиметровки». Выходит, не зря солдаты попотели вчера, поломали хребты, понатерли на пальцах мозоли, с утра и до темноты хитроумно, изощренно оборудовали и маскировали фальшивые и настоящие огневые позиции. Здесь, так и не тронутая с утра, вся маскировка осталась цела. Если с тыла оправдала себя — вплотную почти подошли к огневым три теперь уже догоравших чудовища, — то спереди и вовсе должна себя оправдать. К тому же с этой, основной стороны перед взводом во всю ширь кладбища тянулись скрытые под снегом могильные ограды и плиты, щетина пожухлых кустов и цветочных стеблей и, что тоже очень важно, кроме действующих орудий пряталась батарея «кукол». А это редко каким истребителям удается — поставить фальшпушки, основные позиции и то не всегда успевают отрыть. Но, уж коли сумели установить фальшпушки, они на себя примут первый удар, а первый удар — наш ли, врага ли — всегда самый страшный.

— Ох, робя, дюжай! — завороженно глядя на танки, опять, не то других подбадривая, не то себя, простонал глухо Лосев. Уцепился рукой за щит, с надеждой оглянулся на взводного.

— Слушай меня! — сухо потребовал Матушкин. — Бить мне только под башни! Точно бить! В боезаряд, в двигатель, в баки с бензином. Только в корпус, под башни! И не спешить. Не спеши-и-ить! — прорычал он. — И без команды… Убью! Без команды моей не стрелять! Подпускать! К самому краю погоста мне подпускать! Понят дело? Вот так!

Все-таки немцы, видно, не знали о кладбище, возможно, оно не было обозначено на их картах или, скорее всего, они еще не сориентировались, «потеряли» его в бесконечных снежных завалах. Три дозорных легких танка из тех, что остались после встречи со взводом Зарькова, в разных концах с ходу врезались в первые ряды могил.

— Не стреля-а-ать! — кричал лейтенант, а беспокойно заметавшемуся возле Семена Изюмову показал молча кулак.

Ближайшая танкетка, пятнистая, плосконькая, с задранным носом, уродливая, словно жаба, выбралась из плена могил и сугробов сразу и, паля куда попало из обоих своих пулеметов, таща пенноснежный шлейф за собой, покатилась теперь вдоль погоста не только и не столько потому, что не могла взять правей, а чтобы, наверное, обозначить для остальных его край. Ее бы следовало остановить, и это можно было бы сделать первым же выстрелом — кладбище в этом месте было шириной метров двести, не больше, да и танкетка, увязая в снегу, шла медленно. Но первые внезапные залпы Матушкин берег для тяжелых танков, ползших тоже в сплошном снежном тумане чуть поодаль и позади этой высвободившейся легкой машины.

Два других легких танка в самом начале кладбища засели прочно между гранитными плитами и бились, жужжали, как мухи в паутине, целиком поглощенные своим собственным спасением.

С лицом злобным, перекошенным, все также угрюмо грозя кулаком, Матушкин сдерживал солдат. Подкатывал первый, ревущий и громыхающий вал стальных тяжелых машин. Их было, казалось Матушкину, не менее десяти. Подсчитать их точно в той снежной метели, в том почти гипнотическом окостенении, которое на время невольно сковало всех, было невозможно, не было времени, да и нужно ли было считать, все равно все были твои, никто их за тебя не возьмет. Похоже, дозорники уже успели предупредить по рации тяжелые танки, хотя последние и сами могли заметить, как бьются на месте их меньшие собратья, и решить, что те нарвались на минные поля; тем более могли так решить, что дальше, за взводом, за кладбищем, которых они покуда не видели, на чистом, открытом поле ни с того ни с сего почему-то догорали три танка, с утра спешившие им на помощь.

Матушкин выжидал: вот-вот и тяжелые врежутся в первые ряды могил или начнут отворачивать, резко сбавляя ход, подставляя бока и хвосты.

Ждали команд взводного и Нургалиев, и Изюмов, ждали их, замерев, и расчеты. Ощущение времени, места, самих себя совершенно пропало, даже пропали скрежет и грохот танков и остались только гул сердца, отдававшийся громом в ушах и висках, и бесконтрольное напряжение, и с трудом преодолеваемое стремление спрятаться, втиснуться в землю, в снег или очертя голову, обеспамятев, чтобы не чувствовать страха, пока не расстреляли тебя, самому стрелять, стрелять и стрелять.

— Первое! — наконец крикнул Матушкин. — По головному! Второе — по левому! Бронебойными! В корпус! Под башни! — И, вскинув правую руку, застыл. Вот-вот начнут разворачиваться. Танкетка, указывая им путь, спешила наперерез. Покачивая громадными стылыми телами, пятнистыми и грязными от пестрого набора камуфляжной краски, головные, грозно рыкнув, плюнув из выхлопных труб сизой гарью и искрами, притормозив, стали круто забирать влево. Тут-то Матушкин и рявкнул:- Огонь!