Игорь Ушаков - Евангелие от Егория

Понял Иисус, что Иуда уже сдержал свое слово. Это добавило сил Иисусу, он расправил плечи, поднял голову, не обращая внимания на издевательства толпы. Но, как он ни старался, ноги его с трудом слушались, каждый шаг давался с трудом. Да и понятно: бессонная ночь, издевательства стражи, суд… И уже второй день без маковой росинки во рту… Откуда же взяться силам? Однако он понимал, что надо держаться, надо владеть собой. Это последняя дорога в жизни, и свернуть с нее нельзя. Это последнее мучение — цель и апофеоз всей его жизни.

Когда подвели Иисуса к громадному кресту в два человеческих роста, то сняли с него багряницу, оставив только повязку вокруг бедер. Потом подняли слегка крест, заставив Иисуса подсесть, чтобы взвалить крест ему на спину, да не выдержал он и рухнул под его тяжестью. Толпа аж ахнула: чуть было ни заломало его насмерть. Но не было в том крике толпы сострадания, скорее было опасение, что будут они лишены щекочущего нервы зрелища, как корчится в предсмертной агонии человек, как корежится в нечеловеческих муках его лицо…

Иисус, попытался еще раз, собрав все свои последние силы, сам поднять и понести крест свой на Голгофу, но опять безуспешно. И дабы не потерять своего садистского наслаждения от предстоящей казни, заставили проходящего некоего Киринеянина Симона, отца Александрова и Руфова, идущего с поля, нести крест вместо Иисуса.

Был третий час пополудни. Немилосердно палило солнце. Двух разбойников и Иисуса, римские легионеры в шлемах, поблескивающих на солнце, вели вверх, на гору. Жадные до зрелищ иудейские плебеи шли рядом, обступив конвой и обреченных плотной и потной толпой. Два разбойника, казнимых вместе с Иисусом, безропотно несли свои кресты.

Возвели всех троих, наконец, на вершину высокого холма, Голгофы, называемой еще лобным местом, ибо это было основное место, где казнили преступников то ли через распятие, то ли через отсечение головы… Называли также в народе эту гору Лысой Горой по причине отсутствия всякой на ней растительности. Поговаривали, что место это проклятое, а потому не растет там ни травиночки убогой, ни былиночки забытой.

Когда привели Иисуса уже на место распятия, то, продолжая насмехаться над ним, дали ему вместо последней предсмертной чаши вина чашу уксуса, смешанного с желчью. Пригубив чашу и понявши, что люди продолжают издеваться над ним, Иисус подумал: «И вот за этих неблагодарных и жестоких мы с Иудой жертвуем своей жизнью? О Господи, если ты есть! За что? Не смерти я боюсь, не мучений, а человека, которого можно ли спасти, не знаю… Я старался творить только добро. И вот она, благодарность людская… Прав был Иуда, брат мой, что добро и зло переплетены в один клубок. Я учил на зло отвечать добром, а получаю за свое добро зло да еще сторицей!»

Полуденная жара не спала, солнце стояло все еще высоко.

Положили Иисуса на крест, привязали руки в локтях к перекладине, чтобы подвесить на кресте. По жестокому обычаю кисти рук приколотили к дереву огромными гвоздями. Было очень страшно в первый момент: ведь всегда ожидание боли страшнее самой боли. Потом было замирание сердца, когда палачи поднесли первый гвоздь к правому запястью… Иисус включил все свои внутренние силы, все то искусство ухода из мира, которому научился у индийских аскетов.

И вот после первого же удара, после первого ощущения пронзающей острой боли, все куда-то поплыло, боль будто растворилась. Немного замутилось сознание. Иисус, находясь в предобморочном состоянии вспомнил, как ему говорил Сумонтра, что есть болевой предел: «больнее, чем очень больно не бывает», говорил он. Как прибивали левую руку, он почти не помнил. Потом взметнулась резкая молния боли от пальцев ног в пах, когда приколачивали его ступни, но острая боль и тогда быстро пропала, сменившись чувством постоянной тянущей боли, очень сильной, но как-то переносимой. Потом и это все стихло. Сознание от боли помутилось, тело будто исчезло вовсе.

За все время пытки Иисус не проронил ни стона. И глаза его были широко открыты. Только иногда веки подергивались, когда неожиданно резкая боль проступала через тупое состояния ничего не чувствующего, будто бы уже умершего тела.

И все же до последнего момента верил Иисус в чудо. Он вспомнил ту библейскую притчу о том, как Господь, искушая Авраама, повелел ему принести в жертву сына единственного своего Исаака, и как уже в тот момент, когда занес Авраам руку с ножом над сыном невинным своим, Господь подослал ему вместо той бесчеловечной человеческой жертвы овна, запутавшегося рогами в чаще… Он ждал, он ждал чуда! Но Бог остался слеп, глух и нем… Уже готов был Иисус проклясть этого безжалостного Бога, но вспомнился ему Иуда, который отдал свою жизнь… И ведь делают они все это не ради Бога, а ради людей! Ведь вера нужна не сама по себе, не для удовлетворения прихотей Господних, а для того, чтобы люди стали чище, светлее, добрее…