Виктория Холт - В ожидании счастья

Поскольку в то время я была полностью погружена в свои собственные заботы, я видела эту трагедию, будто через закопченное стекло. Однако мои собственные страдания сейчас превратили меня в совершенно другого человека по сравнению с тем беспечным созданием, которым я была в молодости. Я многое поняла и сочувствую тем, кто страдает. Я размышляла о их страданиях, возможно, потому, что мне было невыносимо разбираться в своих собственных.

Иосиф оставался безутешным долгое время, но он был самым старшим и более важным, чем любой из нас, и ему следовало иметь жену. Новая жена была подобрана ему матушкой и принцем Венцелем Антоном Кауницем, но это его настолько разозлило, что, когда та приехала в Вену, он едва перемолвился с ней. Она очень отличалась от Изабеллы, была низенького роста и толстой, с порчеными, неровными зубами и красными пятнами на лице. Иосиф сказал Леопольду, которому более, чем кому-либо другому, поверял свои мысли, что он несчастен и не собирается скрывать этого, поскольку не в его натуре притворяться. Ее звали Джозефа, и она, видимо, также была несчастна, поскольку муж приказал построить перегородку на балконе, на который выходили двери их комнат, чтобы никогда не встречать ее.

Мария Кристина как-то сказала:

— Если бы я была женой Иосифа, я бы пошла и повесилась на дереве в парке Шенбрунн.

Когда мне было десять лет, я узнала о трагедии, которая глубоко меня касалась.

Леопольд собирался жениться. В этом не было ничего интересного для нас с Каролиной, поскольку при столь многочисленных братьях и сестрах это была не первая свадьба, к тому же не в Вене, а в Инсбруке. Батюшка собирался на свадьбу, а матушка не могла покинуть Вену из-за государственных дел.

Я рисовала в классной комнате, когда вошел один из пажей и сказал, что батюшка хочет попрощаться со мной. Я удивилась, так как простилась с ним полчаса назад и видела, как он отъезжает со своими сопровождающими.

Эдзя забеспокоилась:

— Что-то случилось, — сказала она. — Иди немедленно.

Я отправилась следом за слугами. Батюшка сидел верхом на лошади и смотрел на дворец. Когда он увидел меня, в его глазах загорелось удовлетворение. Он не стал спешиваться, меня подняли и он до боли крепко прижал меня к себе. Я чувствовала, что он хочет что-то сказать, но не находит слов, однако, не спешил отпускать меня. Я подумала, не собирается ли он взять меня с собой в Инсбрук, хотя вряд ли это могло быть решено без мамы.

Он несколько ослабил объятия и нежно взглянул на меня. Я обняла его за шею и заплакала:

— Милый, милый папа…

В его глазах появились слезы. Крепко держа меня правой рукой, левой он погладил мои волосы. Он всегда любил гладить мои волосы, густые и светлые, или золотисто-коричневые, как некоторые называли их, хотя мои братья Фердинанд и Макс дразнили меня «морковкой». Его слуги внимательно смотрели на него: внезапно он подал знак одному из них, чтобы меня забрали.

Повернувшись к окружавшей его свите, он сказал прерывающимся от волнения голосом:

— Господа, знает только Бог, как я хотел поцеловать это дитя.

На этом все было кончено. Батюшка улыбнулся на прощанье, а я пошла обратно в классную комнату. Несколько минут я ломала голову над тем, что все это могло бы значить, а потом, как обычно, я забыла о случившемся.

Тогда я в последний раз видела его. В Инсбруке он почувствовал себя плохо, приближенные упрашивали его, чтобы он пустил себе кровь, а он договорился пойти в оперу с Леопольдом в тот вечер и понимал, что если пустит себе кровь, то должен будет лежать в постели, что расстроило бы Леопольда, который, как и все дети, нежно любил отца. — Лучше пойти в оперу, — сказал он, — а позднее пустить кровь, не причиняя беспокойства сыну.

Итак, он пошел в оперу и там почувствовал себя плохо. С ним приключился удар и он умер на руках у Леопольда.

Как и следовало ожидать, позднее стали говорить, что перед смертью у него появилось ужасное предчувствие в отношении моего будущего и именно поэтому он простился со мной таким необычным образом.

Мы все были безутешны, потеряв батюшку. В течение нескольких недель я была в унынии, а потом мне стало казаться, как будто его никогда и не было. Для мамы это было большое горе. Когда его привезли домой, она обхватила его мертвое тело руками и ее смогли оторвать только силой. Потом она закрылась в своих покоях и полностью отдалась горю и плакала так неистово, что врачи вынуждены были пустить ей кровь для того, чтобы облегчить ее ужасные душевные переживания. Она обрезала волосы — предмет своей постоянной гордости — и одела темное траурное платье, из-за чего стала выглядеть еще более суровой. В последующие годы я не видела, чтобы она одевалась по-другому.