Борис Поляков - Кола

Потом сели за стол. Ужин это или обед? Ему время не помнилось. Говорили негромко с ним, сухо. Его выпроваживали из дома, ему больше у них не жить. Андрей их понимал, все верно. А куда же теперь ему? Постараться бежать со Смольковым? В работники к Пайкину попроситься? Жизнь казалась ему ненужной.

Он потом у калитки дяди Максима долго стоял, не решаясь в нее войти. Хорошо, что старый обрадовался ему.

...Братья Лоушкины все еще не вернулись в окопы. Поди, не один раз сходили за Соловараку. Анну Васильевну видят сейчас, Нюшку. А он только один раз и смог увидеть ее. Но и то издали: приходила в церковь с Анной Васильевной. На глаза надвинут платок, голова опущена. Скажут ли они ей нынче про знаки, нет? Ласка Нюшкина вспомнилась, нежным шепотом голос. Повезло ему в жизни, безродному. Дай бог каждому, как повезло. Все не выдумка, вправду было. Хватит памяти, пока жив.

По берегу тихо, и тихо на корабле, только изредка там отбивают склянки: нечетные, четные, полчаса, час. Часового на палубе хорошо видно. Звуки ноющие идут от меди. Рано положились на корабле спать. Спится ли там Смолькову? Рад, наверно, сбылось – впереди воля. И кольнула жалость к нему: слышать, что говорили о бегстве его коляне, про себя не хотел бы. А могли ведь сказать. И вздохнул облегченно: развела их теперь судьба. И Андрей навсегда свободен от своих обещаний, клятвы.

Из города возвращались коляне. По двое, по одному шли, хмурые, забирались молча в свои окопы. Дядя Максим усталый вернулся, сел закуривать на ступени. Пальцы дрожат.

– Как там, дядя Максим?

– Не скажи, Андрейка, беда. Кров покинули люди. Шутка ли? Миру за Соловаракой – вся Кола. И не знают, куда им дальше. Малые дети плачут, бабы ревут, мужики матюкаются да молчат. А ты есть, поди, уже хочешь?

– Давно.

– Время бежит. А я лишь один самовар и снес. Нету никаких сил. Ты иди-ка домой, Андрейка. Хлеб там, уха, каша. Как поешь, собери, что в дому, схорони в погреб. А после меня дождись. – Дядя Максим отводил глаза. – Никуда не ходи больше, жди. Ну, а если начнется, унтер велел тебе к причалу. Не подведи уж. Сделай все как велю.

– Что ты, дядя Максим, исполню.

– Ага. Иди с богом.

В проулках сумерки гуще, сиротливая немота, ворота и двери у домов настежь, утварь валяется на земле. Шаги гулкие по мосткам, и от пустынности по спине зябко: собаки даже исчезли. Неужто здесь больше не жить колянам? А Лоушкиным? И до боли в душе подумалось, что, может, теперь никогда не увидит Нюшку. Андрей даже сбавил шаг. Может, зря он пошел в обход, не желая встречать братьев? Перед смертью возможною что таиться? Взять нарушить запрет да пойти, поклониться Анне Васильевне, попрощаться, сказать спасибо. Не таясь поклониться Нюше. Пусть его не корит. Не в его воле ее посватать. Но до смерти он ее не забудет.

И испугался дерзостных своих мыслей: нельзя, нельзя! Разве мало тогда причинил он Лоушкиным беды? Пересуды вон как по Коле шли. И не надо новой славы для Нюшки. Пусть останется все как есть. Может, с Киром и вправду они замирятся или как-то иначе наладится ее жизнь.

В избе дяди Максима пособрал одежду, снял ходики со стены, из угла икону, сложил чашки в корчагу, миски, опростал чугунки и все отнес в погреб. Коптилка гореть не хочет в погребе, рогожи на ощупь пришлось стелить. Потом он пожитки дяди Максима вынул из сундука, завернул все в постель на кровати и тоже в погреб отнес. Кинул топор и пилу туда же, а сверху на крышку нагреб песку. Если будет пожар, сохранится все в целости, ну а нет – так и на место вернуть недолго.

В доме пусто и неуютно стало. На голых досках кровати тулупчик дяди Максима. Не забыть бы потом захватить, пусть не мерзнет поутру старый. Почему он велел Андрею его дождаться? «Отдохни», – говорит. И услышал в сенях шаги – видно, ужинать сам идет. Обернулся, С ложкой каши в руке застыл: в светлых сумерках ночи будто все замерещилось – в дверь вошла, прислонилась без сил к косяку Нюшка. Андрей вскочил, ложка выпала, своротились с места стол, лавка.

Нюшка молча прошла от двери и уткнулась в него лицом. Он услышал запах ее волос, ощутил всю доверчивость плеч упругих и беспомощность их и слабость. В горле будто застрял комок.

– Нюша...

Она вся прислонилась к нему, прижалась, протянула руку ему на шею.

– Господи, – прошептала измученно, облегченно, – как давно я тебя не видела!

Предрассветная тишина висит за окнами, во дворе. Небо высветилось: вот-вот встанет тусклое поутру солнце. И Андрей как очнулся от дремоты, поднял голову: ему надо давно идти. Тишина тревожно напоминала про пустынные улицы и дома, часового на палубе корабля, окопы. Да, идти. Только надо что-то бы сказать Нюше. Смотрел в серый свет за окном. Что он может сказать?