Александр Доронин - Кузьма Алексеев

«Эх-ма, сам Ребиндер пожаловал! А я здесь утехами занимаюсь», — охнул поп, заметив появившуюся бричку из-за церкви. У него затряслись плечи.

— Лукерьюшка, через огороды беги, да так, чтобы тебя никто не видел. Звонарю скажи, пусть на колокольню поднимется на всякий случай и ждет моего сигнала! — крикнул он.

— Вот это уж не моя забота! — прикусила обиженно свои пухлые губы Лукерья.

Ни мерцающих огоньков на улице, ни собачьего лая. Из-за лохматой седой тучи луна мигнула тусклым глазом и снова спрятала свое лицо. В небесном омуте, отстав от своих подружек, желтеньким утенком покачивалась единственная звездочка.

Матрена после волнительного дня, когда увидела в телеге, окруженной жандармами, связанного мужа, всю ночь ходила по избе. Ходила и вспоминала. Вся жизнь прошла перед ней — все горести и радости. Дочери сладко спали на полатях, изредка что-то бормоча во сне. Любаше этой зимой двадцать два года исполнилось — девушка созревшая. Да и Зерке пора бы уже замуж, порог двадцатилетия перешагнула. Семена Кучаева на службу забрали, оттого она и на улицу гулять вечерами не ходит. Теперь сестры из-за ткацкого станка не встают, словно престарелые женщины. Судьба девичья известная: искать мужа сама не пойдешь. Да эти заботы — еще полбеды. Беда, похоже, на пороге стоит: с Кузьмой что-то надумали «сотворить». А что, ей пока не известно. Поговорить и повидаться им не дали. Заперли его в церковном подвале и стерегут. Только подумала про это Матрена, как в дверь ногой ударили: бум-бум! Женщина накинула на плечи платок, пошла открывать. Отпустили, может, Кузьму?.. Дрожащими руками отодвинула засов — за дверью стоял Максим Москунин.

— В дорогу дальнюю собирайтесь. Всей семьей! Много поклажи не бери, не примут, — огорошил ее староста.

— А куда нас погонют-то? — оцепенела от услышанной новости Матрена.

— Про это завтра сообщат. На великом суде…

— Судить нас будут?..

— Учти, Матрена, я сообщил то, что надобно за зубами держать. Утром к церкви приходи вместе дочерьми. Поняла? — не дожидаясь ответа, староста растворился в темноте.

Пока будила дочерей, пока, дрожа, собирались и увязывали пожитки в узлы, наступило утро. У церкви собралось все село. У церковных ворот белел грубо сколоченный настил, на нем две скамейки. Эрзян со всех сторон окружили всадники с ружьями и саблями. Из подвала привели Кузьму Алексеева. Его было не узнать: лицо почерневшее, в сплошных ссадинах, под глазами синяки. Кафтан разорван в клочья, дырявые сапоги просили «каши».

Перед народом предстал сам архиепископ Вениамин. В широченной черной рясе с тяжелым толстым животом он был похож на громадное корыто. При разговоре все руками размахивал, будто крыльями. Говорил о язычниках, о том, какое зло они несут людям. И среди них их сельчанин — Кузьма Алексеев. Называл его обманщиком и еретиком. Потом поднял свой золотой крест, злым псом зарычал:

— Мы знаем, кто лжепророку помогал. Божий перст указал нам на те лица. Сегодня мы их накажем. Покайтесь перед крестом Господним!..

Народ молчал. Под ноги себе смотрел или в сторону Алексеева. Только слышались кашель да фырканье лошадей. Наконец раздался голос.

— В чем же мы провинились перед вами? — из рядов крикнул Гераська Кучаев. — Любим свои обычаи и законы предков чтим. Это преступление?

— Кто это? — вскипел Вениамин.

— Кучаев Гераська, бывший приказчик Строганова, смутьян, — целуя руку архиерея, сказал Максим Москунин. Лысая его голова — будто пухлая женская ягодица. — Народ он на святой родник зазывает!

— Взять смутьяна! — крикнул Сергеев.

Гераську повалили, принялись бить.

— Где помощник лжепророка, которого Савельевым кличут? — вскочил со своего места Ребиндер.

— Я здесь! — Филипп ни от кого не прятался, вышел из толпы, поклонился народу и Кузьме.

И его на длинную скамейку повалили. Донат, макарьевский палач, бил кнутом не жалеючи, тот так и плясал в его руках.

— Слаб ты, парень, — усмехался он над Филиппом и с перекошенным от злобы лицом ударил кнутом в очередной раз по спине кузнеца, превратившейся уже в кровавое месиво. Продолжал бы бить и дальше, но Ребиндер резко остановил:

— Пятьдесят уже. Хватит!

— Хватит, так хватит, — и с недовольным видом отошел от Филиппа, который, громко застонав, попросил воды. Солдаты подняли его и бросили в телегу. В стороне, неподалеку, стояло несколько запряженных подвод для арестованных. Их увезут далеко-далеко. И насовсем.