Александр Доронин - Кузьма Алексеев

— Попался, чудик! Ишь ты, против власти пошел! Смелый какой! Ну поглядим, поглядим…

Зубарев сел за стол, из-за которого виден был лишь один его морщинистый лоб, придавил рукой лежащую перед ним стопу бумаг, скривил губы:

— Что это, в Лыскове другого писаря не нашлось? Начеркали, грамотеи хреновы, ничего не разобрать!

Когда-то он служил полковым писарем и теперь любое «дело» оценивал в первую очередь по почерку.

Кузьму раздели, приглашенный фельдшер осмотрел его, измерил рост. Зубарев старательно записал: «Кузьма Алексеев, крепостной графини Сент-Приест. Рост два аршина и три пяди. Волосы и брови темно-русые и очень густые. Глаза голубые, немного выпуклые. Особые приметы: нос приплюснутый, зубы белые, широкие, на правой ступне длинный рубец, на спине бородавка. При разговоре кривит губы, голос хриплый…» Написанное посыпал сухим песочком, кончик гусиного пера старательно вытер тряпочкой. Взглянув на Кузьму, крикнул:

— Веди себя хорошо! Понял? Иначе здесь конец свой найдешь быстро!

Кузьму поместили в узенькую каморку, потолок которой был настолько низким, что при входе он стукнулся об него головою. Стены сырые, наверху отверстие вместо окошка. Смахнув с узенькой кровати грязную солому, Кузьма лег. Под утро он проснулся от звука, похожего на тихое мурлыканье кошки. Повернул голову — в отверстии окна мерцал слабый, полуслепой свет. С потолка падали капли. А возле левой стены увидел стоящего на коленях человека. Он тихо молился. Его, видимо, привели ночью.

— Доброго здоровья тебе, сосед! — сказал он, заметив, что Кузьма проснулся. Это был парень лет двадцати пяти. Лицо бледное, глаза туманные. Встал, стряхнул пыль с колен. Грязная рубашка на нем висела как на колу.

Заметив, что у парня тонкие, длинные и белые пальцы, Кузьма усмехнулся:

— Сын дворянский нешто? Чем же провинился?

— Я дьяконом служил, — из-за посиневших губ парня показались желтые зубы. Он собрался еще что-то сказать, но вошел тюремщик и увел его чистить двор.

Кузьму следом за ним тоже вытолкали на улицу. Там уже сотня арестантов разгребала снег, а заодно и умывалась им. Сыпались проклятия в адрес надзирателей и полицейских. Ругали губернатора Руновского. Кузьма рассматривал тюрьму. С четырех сторон она была загорожена высоким частоколом, над которым тянулась колючая проволока. Все пять длинных казарм сложены из дикого камня, вместо окон — маленькие дырки.

На улице продержали недолго. В камеры пускали по одному. Через некоторое время надзиратель принес похлебки в глиняном горшке. Кузьма разглядел на ней тюремный номер: 140. Рыбная похлебка была вонючая и холодная. Кузьма, не решаясь есть, посмотрел на соседа. Дьякон зажал миску промеж колен, ложкой двигал лениво, словно и не был голодным. Суп недоел и до половины — раскрошил в него кусочек хлеба, все это перемешал и выбросил в угол.

Вернулся тюремщик за горшками, спросил его:

— Опять черта кормил?

— Кормил. Пусть не трогает меня, нечистый…

— Придется тебя плеткой накормить. Этим уж с чертом не поделишься…

Лицо парня посерело, в глазах вспыхнули зловещие огоньки.

— Не трогай меня. Я слуга божий, обижать меня не имеешь права! — сказал с вызовом дьякон, а сам отодвинулся поближе к стене. — Я пожалуюсь императору. Он покажет тебе, рыбья башка, как святых людей обижать!

— Не пугай, собачий пупок, не боюсь, — усмехнулся тюремщик.

— Не тебе, палач-душегуб, меня учить! — не унимался парень.

— Я тебе, щенок, розгами угощу, надоел ты мне. — Схватив дьякона за шиворот, тюремщик выволок его на улицу. Там ткнул его лицом в пожелтевший снег, приговаривая: — Вот тебе, стриженый псаломщик, вот тебе, прокисший квас! На, на, на!

Усталый, но вполне удовлетворенный, тюремщик привел дьякона обратно в камеру и вышел. Парень вытер рукавом разбитые губы, улыбнулся, словно угостили его чем-то очень вкусным.

— А ты, брат, убил кого-нибудь? Как тебя зовут? — спросил он Кузьму.

Кузьма объяснил, откуда он родом и за что его посадили в тюрьму.

— И меня обвиняют они, тупые рожи, дескать, я родную матушку топором зарубил. А ведь в Писании сказано: отнять жизнь у другого человека — самый тяжкий грех перед Богом… Человеческая жизнь, брат, — святое дело. Ее нам Господь даровал, только Он и отнять может. — Дьякон замолк, повесив голову.

— Что же приключилось с тобой? Открой свою душу, — осторожно спросил Кузьма.

Но не успел ответа дождаться — открылась дверь и в камеру втолкнули монаха. Это был Зосим Козлов. На нем — драная ряса, на ногах — дырявые лапти. Он окинул взглядом камеру и, узнав Алексеева, смущенно кашлянул в кулак.