Александр Доронин - Кузьма Алексеев

В полночь купцу стало совсем худо. Возле него собрались все его слуги. Девицы поддерживали ему дыхание, дыша в рот. Писарь замер на месте в ожидании его последнего слова. Силантий Дмитриевич дышал прерывисто и часто, широко открыв рот. Отдавал последние команды:

— Ты, — обратился он к Жигареву, — продай два новых парома, вырученные денежки в Петербург, в детский приют отправь. Губернатор наш пущай Кузьму Алексеева не трогает… Каждый человек своему Богу кланяется. В этом нету ничего плохого…

Орина Семеновна прислонилась к плечу управляющего, рассеянно слушая наказы мужа. Это не ее дело теперь — как Жигарев изволит. Теперь он будет хозяйствовать…

Строганов стал жаловаться на телесные боли, на нехватку воздуха. Попросил пить. Попил и снова заснул. Под самое утро разбудил всех криком:

— Ох, мамынька родная, кто же парусник мой поджег?! Горит, горит, что ж вы все стоите, не тушите?!.

Его трясла лихорадка, он метался по постели как сумасшедший, одеяло с него свалилось на пол… Но вот лихорадка стала униматься, конвульсии прекратились. Умирающий дернулся последний раз и затих.

Во дворе закукарекал петух, словно извещая мир о плохой вести.

Прошла уже третья неделя, как Кузьма Алексеев — в подземелье владычного двора. Его поместили в ту же темницу, где маялся в позапрошлом году. Архиерея он видел только в крошечное оконце — к нему узника не вызывали, сам владыка тоже не заходил. Зато частенько к нему заглядывал Сысой, видно, от скуки. Спорили о жизни и законах церкви.

На дворе стояла весна. Хотя снег еще не растаял, но о приходе новой жизни явственно говорили доступные узнику приметы: солнце светило ярче, целыми днями распевали скворцы. Только на душе Кузьмы все было по-прежнему: тоска, холод и сомнения.

Вошел Сысой и прямо с порога объявил громко:

— Наконец-то ты дождался, владыка тебя зовет к себе. Ты уж смотри, брат, не озоруй, не перечь ни в чем. Смирись, может, и домой отпустят.

Когда Алексеев вошел в горницу, Вениамин долго молчал, словно его не замечая. Потом все-таки велел сесть и начал разговор без обиняков:

— Хочу тебя спросить — не отрекся ты от своего божества? Продолжаешь отрицать истинную веру христианскую? Или поумнел нынче?

— Зря надеешься, владыка, что я буду ноги целовать тебе и верить твоему Богу! — Кузьма не сел в кресло, как велел архиерей, а, широко расставив ноги, стоял посреди горницы, словно приготовился к буре, могущей сбить его с ног.

И буря разыгралась. Вениамин поднялся во весь рост и, грозя кулаком непокорному, закричал:

— Смерд презренный! Я на тебя столько драгоценного времени потратил! Но ты, я вижу, разуму не внемлешь. На плаху хочешь?

— Ты все волен делать, владыка! — перебил его Кузьма. — Только вот над моей душой не властен. От того и злобствуешь…

— Эй, вы там! — крикнул Вениамин. — Уведите еретика!

В келию ворвались два дюжих монаха. По всей вероятности, они подслушивали разговор в соседней комнате.

— Поучите его хорошенько! Покажите, как пророков ставят! Земной Бог выискался! — срывая голос, кричал вслед Вениамин, а у самого от волнения губы дрожали.

На другой день Кузьму повезли в уголовную палату на суд. Оглядывая город, он слушал утренние звуки. От свежего воздуха кружилась голова. С берега Оки доносились частые удары топоров. Плотники что-то ладили: то ли новую пристань, то ли новый дом. Под ветерком, вытянув тонкие длинные шеи, скрипели колодезные журавли. Над Спасо-Преображенским собором с криком поднялась стая прожорливых чаек. Кузьма проводил птиц взглядом и вздохнул — вот они истинно свободны…

Уголовная палата примыкала к тюрьме, в которой Кузьму держали без малого два месяца. У здания высокое каменное крыльцо, на окнах — решетки. Алексеева ввели в просторное помещение, посредине которого стоял станок, похожий на ткацкий. Кузьма похолодел: «Мучать будут», — мелькнуло в мозгу. И не обманулся. Явились стражники, сели за длинный стол, приготовились к допросу. Спросили, для чего и с какой целью он водил с собой людей в Медвежий овраг.

— От ваших ружей спрятаться! — высказался напрямик Кузьма.

— Ты знаешь, где сейчас Роман Перегудов? — сурово спросил широколицый грузный полицейский. И, подождав немного, сам же ответил: — В Петропавловской крепости ныне он. Дожидается своей смерти.

За спиной резко скрипнула дверь, Кузьма оглянулся, глаза его расширились от страха. В дверях стоял Донат, макарьевский монах. Теперь он был не в рясе, на нем — серый армяк с засученными рукавами. Стоял и улыбался.