Александр Доронин - Кузьма Алексеев

— Держи крепче дом, чтоб он долго стоял!

Уже выйдя за порог, поцеловала дверь:

— Закрываясь за мной, не плачь, не скрипи, лихом свою хозяйку не поминай.

Вышла на улицу — солнышко уже над горою Оттяжкой на два вершка колыхалось. Снежок, скопившийся у крылечка, сверкнул на солнце, словно подмигнул ей на прощание.

У забора Окся снова заплакала:

— Дом вы наш хорошо берегли, — обратилась она к воротам, поцеловав их, — теперь последний путь укажите мне…

Заскрипели ворота в ответ, тоской и болью отозвался этот звук в душе женщины. Покрыла она голову шалью и не спеша пошла к реке.

Сеськино словно вымерло: ни людей, ни собачьего лая. И тут навстречу Оксе, опираясь на палку, вышел Лаврентий Кучаев. Старик съежился, густая его борода трепалась на ветру мочалкой.

Окся поклонилась ему:

— Не поминай меня худым словом, дедушка. Прощай!

Дед был глухим давно, да и глаза были подслеповатыми. Он подумал — перед ним сноха Раиса, как все глухие, крикнул:

— Понаведать Виртяна ходила?

Окся показала пальцем на лес, где сельские мужики жгли уголь. Этим она хотела сказать: Виртян при деле, тревожиться за него не стоит. Деду Лаврентию уже сто годов, а вот, поди же, еще о родных своих беспокоится. Только о ней беспокоиться некому…

На околице села, где была кузница, ей встретился Филипп Савельев. Остановился, поджидая ее. Но Окся пошла через поле. Кузнец, открывши рот, смотрел ей вслед: куда это она по сугробам? С ума сошла, что ли?

Окся же, утопая по пояс в снегу, все шла и шла. Остановилась у низкого берега Сережи. Вокруг нее стояли покрытые снегом грустные ивы и черемухи. Из-за горы Отяжки припухшими красными губами улыбалось восходящее солнце. Но Окся ничего этого не видела, в ее глазах стоял сплошной мрак. Как во сне она дошла до кромки льда. Сделала по льду шаг, другой… И остановилась только на середине реки, на краю небольшой полыньи. От зеркала воды поднимался пар. Женщина сначала сбросила с себя зипун, для чего-то его вывернула наизнанку. Затем сняла кольца, серьги, подарки Листрата, положила аккуратно на зипун. Сняла пулай и рубашку и, ото всего отрешенная, встала на край гибельной проруби.

— Ок-ся-а-а! — раздался далекий крик Филиппа Савельева.

Его заглушил всплеск речной воды… И тишина… И долгожданный покой…

Кузьму Алексеева три месяца держали в Лысковской внутренней тюрьме. Следователей, ведущих допросы, заменяли полицейские, полицейских — макарьевские монахи. Каждый «учил» по-своему: одни — плетью, другие — каленым железом. Сколько мучений! А сейчас его зачем-то везут в губернский город в холодных санях. Руки и ноги связаны, не повернуться, спина онемела.

Возчик его, лысковский полицейский, ударяя коротким кнутом по голенищу, то и дело посмеивался: «Живой, язычник?..» Алексеев молчал, делая вид, что дремлет.

Нижний встретил неприветливо, холодной метелью и мрачными сумерками. Из-под тулупа Кузьма лишь дважды высовывал подбородок: когда проезжали мимо дома купца Строганова да вблизи Спасского собора, маковки которого золотились пасхальными яйцами. Недалеко от собора в темноте светился окнами высокий каменный дом. С его крыльца, Кузьма и сам бывал там не раз, объявляют царские указы, возле него день-деньской толпится в поисках справедливости народ.

Слева от собора, на краю Дятловой горы, когда-то стоял дом Кузьмы Минина, рядом с ним скромное гнездышко его друга — протопопа Саввы Ефимова. Теперь на этом месте построили губернаторский дворец. Белые его стены видны издалека. Вдоль кремлевской стены до самой Георгиевской башни тянутся улицы с дворцами князей Лыковых, Куракиных, Головиных, Плещеевых…

Наконец показалась заостренная крыша Ивановской башни. Возле нее стоит дом-губа, куда теперь везли Кузьму. Почему арестантский дом так прозвали, любому понятно: там губы рвут.

Полицейский снова ткнул Кузьму кнутовищем в бок:

— Просыпайся, доехали! Здесь тебе небо с овчинку покажется! И спать не дадут.

Проехали сторожевую будку у дороги. Сани, покачиваясь из стороны в сторону, ударились об заиндевелый столб. Полицейский остановил лошадь, лениво слез. Вместе со стражниками они подхватили Алексеева, сорвав с него тулуп, и куда-то потащили. Остановились у закрытой кованой двери.

Попали в просторную горницу, где несколько стражников играли в кости. Алексеева бросили на скамью. Огромными ножницами прошли вдоль и поперек его головы. Затем позвали надзирателя Зубарева. Вошел седоголовый старичок. На нем из грубого сукна потертый мундир. Долго он вертелся вокруг Кузьмы, молча разглядывал его. Наконец, топнув ножкой, взвизгнул: