Вадим Полуян - Ослепительный нож

У заставы, охранявшей стан, всадницы остановились.

- Улица замкнента? - растерялась Бонедя.

- Гляди-ка, девки верхами! - разинул рот бородач с бердышом.

Евфимия спешилась, подошла к рогатке. Заставщики глядели хмуро.

Со стороны стана подходил юноша в узком кафтане до колен, богато украшенный высокий воротник-козырь твёрдо стоял под затылком. К вящей радости Евфимия узнала в юном дворянине Корнилия. Он, видимо, тоже узнал её, молвил несколько слов старшому заставы, и рогатка приотворилась.

- Здравствуй на много лет, дочь нашего боярина Всеволожа! Милости прошу! - снял шапку заставщик.

Евфимия и Бонедя, ведя в поводу коней, пошли рядом с Корнилием.

- Слава Богу, что мы повстречались вновь, - улыбалась московскому знакомцу боярышня. - Да как же ты здесь оказался?

- Запамятовала, Евфимия Ивановна? Сама же посулила мне клобук вместо дворянской шапки, - напомнил юноша. - Вот я тотчас и ушёл от молодой великой княгини, несмотря на отговоры дяди и батюшки. Решил пробираться в Вологодскую землю в Кириллов-Белозерский монастырь и постричься. В Доме Преподобного Сергия сделал остановку. Рать сюда нагрянула внезапь. Люди тут нужны для пригляду. Вот и несу первое послушание.

- Да я давеча пошутила о клобуке, - оправдывалась Евфимия. - Ты вот назвал меня круглой сиротой. Оговорился, что ж из того?

- Почуял и произнёс, - не отказался от прежних слов Корнилий. - Стало быть, и в тебе чувства высказались. Им верить надобно.

- Да что ты, как не от мира сего? - попеняла ему боярышня.

- Не от мира сего, - эхом отозвался будущий инок. - Трудно было мне во дворце подозрительного Василиуса, судроглазки Марьи Ярославны, злицы Софьи Витовтовны. Не люб я стал. А был бы от мира, мир своего любил бы.

- Куда же ты нас ведёшь? - осматривалась Всеволожа.

Корнилий перенял у спешенных всадниц коней, окликнул проходившего послушника, объяснил, куда их доставить. Тот удалился, держа по поводу в каждой руке.

- Ой, сколько мы натерпелись за истекшее нощеденство! - пожаловалась Евфимия на тяжёлые сутки, намереваясь рассказать о пережитых злоключениях, коих причиною был отчасти и сам Корнилий.

Однако у башенных монастырских врат, где сгустилась толпа, происходило, должно быть, нечто сверхважное, ибо юноша, судя по его взгляду, всеми помыслами был там и на слова боярышни отвечал туманно:

- Таково человеческое житие, яко сонное видение: овогда видит человек во сне добро, овогда зло и, встав, мало помнит и рассуждает…

- Что происходит у ворот? - обеспокоилась Евфимия, ибо они направлялись именно туда.

- Между боярами брань великая, слова неподобные, - отвечал Корнилий.

Толпа, сдерживаемая бердышниками, огибала ворота толстой плотной подковой, молчаливо и жадно ловя каждое слово, внутри этой подковы произносимое. Пробраться внутрь было нелегко. Корнилий ради своих спутниц трудился рьяно, терпел рык и скрежет зубовный, продвигаясь на малую толику ещё и ещё.

- Довле, довле! - останавливала задыхавшаяся Бонедя. - Тмочисленное людство! - пугалась она.

- Тщаливый у нас проводник! - хвалила Всеволожа усердие Корнилия и терпеливо следовала за ним.

Вот они уже у бердышного кольца. На пустом пространстве перед воротами стояли друг против друга две сановные группы. В одной боярышня узнала отца и князя Юрия Дмитрича (Боже, как поседел после кончины супруги Анастасии Юрьевны!), а также его сыновей, Косого с Шемякой, окружённых своими боярами. Противную группу составляли двое. Евфимия вроде бы и встречала их в толпе молящихся у Пречистой, а не признала.

- Это московские воеводы, Фёдоры - Товарков и Лужа. Присланы сюда с ласковыми речами, - пояснил Корнилий.

Две супротивные княжеско-боярские группы разделяла третья, монашеская. Её возглавлял высокий сухой чернец в архимандритском клобуке. Как поняла Всеволожа, настоятель монастыря.

Пререканиями грозный спор назвать было мало. Каждая из двух групп проявляла своволю, буйствовала, теряя меру. Лишь промежуточная, монашеская, хранила тягостное молчание.

- Ищу моё место, занятое не по поставу. И доищусь! - кричал Юрий Дмитрич.

Чужой земли ищешь, своей не охабив! - горячился Товарков.

- Вольно тебе поджигать усобицы, - вставлял своё лово Лужа.

- Моего не отдам! - стоял стеной сын Донского. Игумен выступил из среды братии, обратясь к галицкому князю:

- Здесь не говорят: это - моё, это - твоё; отсюда изгнаны слова сии, служащие причиною бесчисленного множества распрей.

Юрий Дмитрич осёкся. Возникла тяжкая тишина, наполненная дыханием толпы. Затем князь начал речь тихо, с укоризной глядя на игумена: