Вадим Полуян - Ослепительный нож

- Кому?

Сидящий спиной к действу называл имя, прозвище:

- Кумцу… Ивашке… Ларке… Куске… Круглецу… А по другую сторону двора брусчатыми стенами чернели службы с брусяными кровлями. Евфимия прошла повдоль. Все двери отперты, а на одной - вислый замок. Туда в махотке глиняной один из княжьих слуг нёс полбенную кашу. Прошёл мимо Евфимии, косясь сурово… Вот отпер дверь и тут же вышел… без махотки.

Подождав, пока он скроется, боярышня приблизилась к складскому помещению. Колодное окно забито досками. И дверь колодная - не отопрёшь. Изба - колода: все косяки и притолока из крупных брусьев. Над дверью обозначен мелом белый крест. Боярышня вздохнула: «Нет креста в душе, а крест на притолоке не спасенье!»

Вернувшись в дом и оглядевшись в переходе, она прошла не в свою ложню, а в покой хозяина.

Лука всё так же возлежал под белой простыней. Лик был торжественен, взор кроток.

- Как можется? - склонилась к раненому Всеволожа. - Не надо ли чего?

- Испить… - сказал Лука.

Она взяла сосуд на поставце, наполнила серебряную чару холодным взваром.

Он утолил жажду, не выпрастывая рук. Весь был в повязках.

- Молись и веруй, человече: будешь жив! - утешила боярышня.

Несчастный отвечал смиренно:

- Жив буду - в монастырь… под схиму. Тяжко мне! Невдолге перед Господом предстану, а грехов - без веды, нет числа!.. Ребра изнывают, горят раны…

Всеволожа вспомнила себя, почти такую, после сражения в пещере костромского подземелья.

- Медведника князь заточил в колодном складе, - сообщила она тихо.

- Прощаю… всех, - откликнулся Лука. - Скажи, пусть выпустит…

- Пыталась… Векую!- упавшим голосом произнесла Евфимия. - Свиреп и непреклонен князь. Ничьих слов не послушает. Даже твоих. - Поскольку раненый молчал, она добавила: - Не смыслю, как освободить прощённого. Сама б отважилась. Не побоюсь. Мне с ним попутье.

Время шло. Рыжебородый великан тянул с ответом.

- Ключи у дворского Матфея, - произнёс он наконец.

- Ключи уже у княжеских доглядчиков, - вздохнула Всеволожа.

Лука молчал, постанывая. Потом изрёк свистящим шёпотом:

- В чертополохе… позади… в стене есть лаз. Хранил в амбаре сахарные головы. Сластёны-челядинки крали. Сделали прорезь - вставят, вынут… Не успел забить, провести доиск… Теперь Бог им судья…

Евфимия перекрестила тайного пособника.

- Подай тебе Владычица оздоровление и заступись за грешника пред Господом!

Неслышной ступью, с тщательным остережением прошла она в свою одрину. Прилегла соснуть до темноты, накопить сил.

Глаза закрыты, а сна нет. Господствуют дневные впечатления. Бодрственные, ясные. Перемежаясь, путаясь, скрываются в тумане полузабытья. Дремота углубляется. Медленный сон крутит веретеном, лелеет, обволакивает, словно саван, уносит к иной жизни… Пред Евфимией поднялось пламя до небес. Испуганная бьётся, мечется в руках родных, кричит истошно: «Старицу сжигают… Агафоклию! Мою целительницу! Изверги рода человеческого!» Родные крепче обнимают дочь. Среди треска костра и зрелищного рёва матушка громко уговаривает в самое ухо: «Взнуздай боль! Не пособишь ничем! Царь Алексей Михайлович, отвергнув твою редкую красу и наказав себя же, свершил гораздо худший грех: разделил веру на Руси. Оттого народ, как при распятии завеса храма, раздрался надвое и вот злыдарит…» Евфимия утишивает причитания: «Жгут Агафоклию-ю-ю! Целительницу жгу-у-ут!»…

Села, пробудив сама себя, не в состоянии опамятоваться. Собравшись с духом, поднялась. В оконце - темь. Пора!..

Путём, что накануне заучила, спустилась без светца во двор. Должно быть, и пиршебники, и слуги омертвели до утра. Судя по караульщику, что у крыльца на сгнившей плахе сам лежит, как плаха, так оно и есть.

На задах склада, где хранились сахарные головы, чертополох взабыль густой, как волосы лесного чудища. Евфимия надолго занялась ощупыванием задней стенки кладовой. Вот он и лаз! С натугой извлекла кусок из сбитых брусьев. Дохнуло смрадом. Изверги не принесли посуды тюремному сидельцу.

- Кузьма!.. Проснись, Кузьма!

- А?.. Что?..

Ножом, сокрытым в платье на пиру, не так-то скоро удалось разрезать сыромятные тугие смыки на его руках.

- Дочь Всеволожа? Уй-юй-юй! - завыл Кувыря. Когда продрались из чертополоха, на их беду взошла луна.

Савраска, в суете не распряжённый, стоял с телегой у плетня в другом углу двора.

- Ух, скареды! Не дали ни овса, ни сена, - сетовал Кузьма. - Смородиновый куст объел от голоду!

Запор был дружно отодвинут, воротину сумели отворить без скрипа. И вот уже телега мчится по дороге. А конь оглядывается, будто бы оставил, потерял кого… И вдруг заржал! Протяжно, неуёмно, как собака по покойнику.