Юрий Андреев - Багряная летопись

«О ком это она?» — сквозь тяжелый сон подумала Наташа, услыхав Нюшин торопливый голос, и очнулась. Сильно болело избитое тело, горел рубец на лице. Она попыталась повернуться и застонала от неожиданной резкой боли в боку.

— Тсс! Тихо, бабы! — послышался шепот.

Наташа открыла глаза и внутренне содрогнулась: прямо перед ней во множестве торчали странные, совершенно незнакомые лица, одутловатые и бледные, воистину паноптикум женского безобразии, и все эти женщины с жадным любопытством и неприкрытым состраданьем глядели на нее. На заднем плане, в полумраке камеры, Наташа увидела Нюшу и тетю Дусю, приветливо закивавших ей.

— Здравствуйте. — Наташа села на нарах и подняла руки, по привычке поправляя волосы.

— Здравствуй, касаточка! Здравствуй, болезная! Здравствуй, доченька! — услыхала она в ответ. Тебе, может, умыться? Пойдем, полотенце дам… А это параша, если по нужде надо. Пойдем, милая, научу тебя, чтоб не стеснялась. — Старая, рыхлая женщина помогла Наташе встать. — А то что же делать, родимая, столько баб запихнули в эту клетку.

В мглистом, зловонном воздухе тускло светилось маленькое зарешеченное окошечко под потолком. Черный от многолетней грязи пол, покрытые соломой и тряпьем нары, на которых сидели нечесаные, опухшие женщины в лохмотьях, осклизлые стены — все это было бы дурным сном, бредовым кошмаром, если бы не было так реально: женская камера тюрьмы. И снова, как вчера, мелькнула мысль: да полно, может ли это быть в самом деле? Да не кошмарный ли все это сон?

— А нам все едино: красные чи белые, веселые чи квелые, — говорила ей одна из ее новых подруг, с неожиданно молоденьким для ее громадного бесформенного тела личиком, когда они, сидя рядом, доскребывали жиденькую кашу из металлических мисок. — Красные были — посадили, белые пришли — не выпустили, а что, при царе нашу сестру не гоняли, что ли? Не подмажешь квартального — и будьте добры на отсидку, и при Керенском таскали. А через что садят, спрашивается? Каждому кобелю до моей юбки дело есть, а мне заработать надо или нет? Или задаром пускать?

— Ты молчи, Зинка, — со смехом перебила ее другая, — али мы не знаем, как ты пьяного-то насквозь вычистила? — И все женщины, в том числе и Зинка, дружно захохотали.

— А чего же добру пропадать, коли само в руки идет? — весело ответила она. — Вот на исподники его, это я, верно, зазря польстилась, от жадности, вот он шум и поднял, когда проспался да в канаве очнулся.

— Ой, не могу, — давилась от смеха ее подруга, — в каком же это он виде явился к тебе с понятыми, срам-то хоть прикрывал рукой или уж ничего не стыдился? И-хи-хи!..

Страшный мир, ведомый Наташе лишь из книг, открылся ей в камере. Все наперебой стали рассказывать, за что они попали в тюрьму: каждая, конечно, преуменьшала свои проступки, а иные клялись, что они и вовсе невинны, но тут же подруги без стеснения раскрывали причины их ареста. Убийства, кражи, проституция — обо всем этом рассказывалось просто, обыденно, без всякого стыда: это был естественный, привычный для них образ существования, а у Наташи от горя спазмы сжимали горло: так страшна, так убога, так трагически примитивна была их жизнь!

Люди чувствуют человеческую доброту и участие, люди, каковы бы они ни были, безошибочно распознают в другом большую участливую душу… К вечеру, когда уже горела под низким потолком крошечная, чадная и вонючая коптилка, бесшабашная Зинка вдруг как споткнулась — прервала свой залихватский рассказ, сколько всякого добра она однажды заработала, пропустив за ночь у вокзала чуть ли не взвод солдат, возвращавшихся с фронта, — она увидала нескрываемые сострадание и боль на лице у Наташи. Оживление покинуло женщину, из огромного тела как будто разом вынули кости, и она, упав маленькой своей головой ей на колени, запричитала, заплакала:

— Милая ты моя, розочка ты наша светлая! Попала ты в помойку к нам, гнилым веникам, за людей пострадала! И не слушай меня, что я хвастаюсь, все равно лежать мне, как падали, не видать в жизни солнышка!..

— Наташка, а парень-то у тебя есть какой, чтобы любил тебя и ждал, как в книжках пишут? — вдруг жадно спросила ее Марфутка-рецидивистка.

И не знал, не ведал Григорий в эту темную ночь и представить себе не мог, где и как звучит сейчас его имя!..

В мрачной, зловонной камере, среди сбившихся в тесную кучку воровок, проституток, а сейчас просто подруг по беде, поглаживая темно-русую Зинкину голову на своих коленях, рассказывала Наташа о своей любви — как встретились с Гришей на ее гимназическом балу, как стали потом часто гулять вместе («Высокий он, девушки, да сильный, как прильну я головой к его плечу, и ничего мне больше не надо, только бы дорога подольше не кончалась»), как ходили в рабочий кружок, как поклялись навеки любить друг друга, как разлучила их злая мать…