Юрий Андреев - Багряная летопись

— Это кто враги? Мы что ли? — визгливо закричал кто-то из угла.

Зал опять взорвался криком.

— Гляди-ка! — Кухарцев подтолкнул Гулина: командир перед ними быстро вынул из-за пазухи наган и стал торопливо целиться в промежуток между рядами. Гулин, долго не думая, в ту же секунду страшно ударил его по затылку пудовым своим кулаком. А Кухарцев, навалившись со спины, завернул его руки назад и выхватил у него наган. Еще двое соседей мигом связали его и опустили, оглушенного, потерявшего сознание, лицом вниз под скамью. Все было сделано так быстро, что во всеобщем шуме почти никто ничего не увидел, ничего не услышал.

— Это кто враги? — кричат из зала. — Покажите!

Плясунков поднимается, снимает папаху и кричит в зал:

— Тише вы, дьяволы!.. Дайте сказать командарму!

Зал затихает. Плясунков садится. Семенов злобно смотрит на него и пожимает плечами.

— Чтобы вам была понятна вся преступность вашего поведения и ваши ошибки, я расскажу вам о положении на всех фронтах, о международном и внутреннем положении республики…

В зале установилась полнейшая тишина. Многие вслед за Плясунковым поснимали головные уборы, прекратили курение. Сообщники Семенова, оглянувшись по сторонам, притихли.

Почти никому из слушателей — недавним крестьянам и солдатам — не приходилось раньше слушать доклад, в котором живо и так широко рассказывалось разом обо всем, что делается на планете: вот огненные языки пожара со всех сторон обступили молодую Республику Советов, они зловеще чадят, трещат, тянутся все вперед и вперед, раздуваемые злобными заокеанскими ветрами, и там, где они пройдут, на почерневшей, выгоревшей земле, вновь, как из-под земли, погаными грибами вырастают эксплуататоры трудового крестьянства.

Фрунзе говорил, и перед замершей аудиторией вставали картины голода и холода, болезней и развала транспорта в окруженной фронтами России.

— Не щадя себя, недоедая, с головой, которая кружится не от водки, как у вас, а от голода, стоят рабочие бессменно у станков, вырабатывая патроны, которые вы здесь бессовестно и бессмысленно расходуете впустую, они опускаются под землю, чтобы там, в сырости и мраке, добыть лишний пуд угля, без которого остановятся паровозы, замрут фабрики. Разутые и раздетые, голодные и холодные, они все отдают вам, своим защитникам, потому что верят в вас, потому что надеются — славные революционные воины Четвертой армии не дадут буржуям и помещикам задавить мировую революцию, не дадут залить кровью свою многострадальную, ныне освободившуюся родину!..

С командирами говорил их старший и мудрый друг, который знал много больше их, говорил прямо и резко, его речь длилась уже более часу, а в зале не слышно было ни скрипа скамейки, ни покашливания, нигде не поднималось ни струйки дыма: все сидели подавшись вперед, не упуская ни слова. Фрунзе рассказал им по-военному прямо о том, насколько грозна и сложна военная ситуация, сложившаяся на Восточном фронте в целом, на их участке особенно.

— Враг силен и жесток. Пройдет несколько недель, и именно на нас с вами навалится он всей мощью своей. Как мы готовимся к этому сражению, которое будет решать судьбу всей революции? Как мы готовимся защитить русских рабочих и крестьян, которые отдали вам все — вплоть до этих вот полушубков, а сами ходят полураздетыми? Выбора нет! Либо мы хотим превратиться в сброд анархистов и увидеть, в конце концов, на всех фонарях Уральска, Уфы, Самары, Москвы повешенных рабочих, либо мы станем настоящей армией сознательных революционных бойцов! Заканчивая свое выступление, я хочу заявить вам уже как командующий: в случае повторения тех безобразий, которые имели место на смотре и здесь, буду их рассматривать как прямую измену народу и виновных карать вплоть до расстрела. В этом можете не сомневаться!

Фрунзе умолк. Молчал и зал.

— Имеете еще что-нибудь ко мне?

Присутствующие молчали. С кресла в первом ряду вскочил комиссар Пугачевского полка Здоровейшев и, срывая голос, радостно закричал, повернувшись в зал:

— Коренному истинному большевику… Нашему командарму товарищу Фрунзе — ура!

— Ура! Ура! Ура! — загремело под сводами.

Фрунзе стоял спокойно, глядя на неистово аплодирующих командиров. Ничто: ни глаза, ни цвет лица, ни руки — не выдавали той громадной бури чувств, которая бушевала в его душе в эти счастливейшие в его жизни секунды: народная армия будет верой и правдой героически служить народу!

— Комбриг Плясунков, — негромко сказал он, — через час жду вас с вридкомиссаром в штабе двадцать второй дивизии.