Сельма Лагерлёф - Сказание о Йосте Берлинге

До чего же мне хотелось бы оказаться на месте Кевенхюллера! Как я мечтала увидеть эту красавицу, посмотреть на листья папоротника и еловый лапник, вплетенные в прямые, неправдоподобно длинные волосы! Опасливо дотронуться до маленькой гадюки на шее, которую она носит вместо ожерелья! Представьте только ее гибкую рысью походку, представьте ореол ароматов сосновой смолы и земляники, линнеи и мха!

И представьте себя на месте тех, кто глазел на нее, когда она решила прогуляться по центральной площади Карлстада. Испуганные лошади бросались в галоп при виде ее развевающихся волос, уличные мальчишки бежали за ней любопытной стайкой, мясники побросали безмены и топоры и разинули рот от удивления. Женщины визжали, кто-то побежал за епископом – кто еще сможет выдворить нечистую силу из города? Не случилось бы беды…

А она шла, не замедляя и не ускоряя шаг, спокойно и величественно, а когда улыбнулась, Кевенхюллер заметил маленькие, острые, как у хищника, зубы.

Поверх платья она надела накидку – должно быть, посчитала, что в накидке люди не распознают, кто она такая. Но как вы думаете, что она забыла? Она забыла прикрыть хвост! И он волочился за ней по мостовой, и кисточка на конце забавно перепрыгивала с булыжника на булыжник.

Кевенхюллер заметил непорядок, и ему стало обидно, что такая красавица может сделаться предметом насмешек и издевательств. Он подошел к ней и с поклоном произнес заранее придуманную светскую фразу:

– Не соблаговолит ли ваша светлость подобрать шлейф?

Лесовичка была заметно тронута его заботой. А еще больше изысканной вежливостью, с какой он указал ей на ее оплошность. Она остановилась, посмотрела на него, и ему показалось, что искры ее взгляда зажгли ему голову.

– Знай, Кевенхюллер, что отныне ты своими волшебными руками можешь сотворить все что угодно, любое чудо, но при одном условии: повторить это чудо тебе не удастся.

Так она сказала, а ведь всем известно, что эти зеленоглазые красавицы из чащи всегда держат свое слово. И что они могут одарить человека, заслужившего их приязнь, любым талантом и любыми возможностями.

Кевенхюллер остался в Карлстаде, снял там мастерскую и работал день и ночь. И через восемь дней он и в самом деле сотворил чудо: самоходный экипаж. Он мог подниматься в гору и спускаться с горы, ехать по желанию хозяина быстрее или медленнее. Им можно было управлять, он поворачивал и разворачивался, его можно было остановить и снова привести в действие. Это было чудо, а не экипаж, и главное, не надо никаких лошадей! Он ехал сам по себе.

Кевенхюллер за одну ночь стал знаменитостью, самые уважаемые люди города искали с ним знакомства. Он был так горд своим самоходным экипажем, что поехал в Стокгольм – показать чудо техники королю. Своим ходом – ни перекладных, ни дилижансов, ни жестких деревянных лавок на постоялых дворах. Через несколько часов он въехал в королевский дворец.

Король и придворные вышли посмотреть новинку и рассыпались в комплиментах. В конце концов король сказал:

– Ты должен подарить мне этот экипаж, Кевенхюллер.

Кевенхюллер отрицательно покачал головой, но король продолжал настаивать. И тут Кевенхюллеру привиделась среди фрейлин улыбающаяся светловолосая красавица в зеленом муаровом платье. Конечно же это была лесовичка, и он тут же понял, что именно она и подбивает короля забрать у него экипаж. Как можно отказать королю? Но Кевенхюллер не мог смириться с мыслью, что кто-то другой, а не он, будет владеть его замечательной машиной. И он разогнался и въехал в стену дворца. Машина разбилась вдребезги, по королевскому двору покатились гайки, шестеренки, валики и прочая техническая ерунда.

Кевенхюллер вернулся в Карлстад и, проклиная себя за тщеславие, начал делать новый экипаж. Но у него ничего не получалось. И тогда он с ужасом вспомнил заклятие Зеленой: сотворить – да, повторить – нет. Повторить чудо ты не сможешь никогда. Кевенхюллер пришел в отчаяние. Подумайте сами: он оставил роскошную жизнь в отцовском дворце, чтобы приносить пользу, чтобы сделать жизнь людей легче и лучше, а не показывать фокусы, не творить чудеса, которые никогда и никому, кроме него самого, не могут послужить. И его вовсе не утешало, что он стал великим мастером. Даже не великим, а величайшим. Какой в этом толк, если он не может сделать свои изобретения доступными всем?

И так этот ученый человек, изобретатель и мастер на все руки затосковал по разумному, полезному делу, что подался в каменотесы и каменщики.