Сельма Лагерлёф - Сказание о Йосте Берлинге

Патрон Юлиус

Патрон Юлиус спустился во двор и принес с собой красный сундучок. Достал старый зеленый бочонок и налил его до краев душистой померанцевой водкой. Заглянул, не осталось ли места, и заткнул пробкой. В деревянном ящике с затейливой резьбой разместились масло, хлеб, голова темно-желтого, отдающего зеленью выдержанного сыра, ломоть жирной ветчины и миска с оладьями, плавающими в густом малиновом варенье.

Он со слезами на глазах обошел ставшее ему родным Экебю. Погладил шершавые кегельные шары, приласкал розовощеких детишек, посидел в каждой беседке, в каждом павильоне. И в стойло зашел, потрепал коней по холке, дернул за рог свирепого быка и – в кои-то веки! – удостоился ласкового взгляда в ответ. Дал телятам полизать руки.

И с заплаканными глазами побрел в усадьбу, где был накрыт прощальный завтрак.

Горе, горе тебе, жизнь… Почему в тебе столько мрака? В вине яд, в еде – желчь. И у кавалеров тоже перехватило горло, они ели молча. Никто не знал, что сказать, чем утешить старого Юлиуса. Слезы застилали глаза. Прощальные тосты то и дело прерывались всхлипываниями. И что за судьба ждет его впереди? Тоска, печаль непрерывная, как осенний дождь. Губы его никогда не сложатся в улыбку, слова песен медленно умрут в памяти, как умирают цветы с наступлением осенних холодов. Вот такая судьба его ждет – поблекнуть, увять и умереть, как умирают розы.

Никогда больше кавалеры не увидятся с бедным Юлиусом. Тяжкие предчувствия бродят в душе его, как бродят тени грозовых облаков по полю, где только начинают пробиваться первые ростки надежды.

Он едет домой умирать.

И кто бы мог подумать? Цветущий, как всегда, стоит он перед ними, но никогда более таким они его не увидят. Никогда не будут спрашивать разрешения использовать его круглую голову как шар для кегельбана. Никогда не поинтересуются, как ему удается видеть кончики пальцев на ногах – наверняка живот мешает. А теперь… Наверняка в печени и легких поселилась неизлечимая болезнь. Она его доконает.

Дни его сочтены.

Теперь самое важное, чтобы кавалеры помнили о нем, когда он умрет. Чтобы они его не забыли.

Долг зовет. Уже семнадцать лет мать ждет не дождется, когда же он вернется из Экебю. А теперь прислала настоящий вызов, да такой настойчивый, что Юлиус обязан ехать. Он знает, что ничего хорошего из этого не получится, но сыновний долг превыше всего.

Ах, какие пиры тут закатывали! А какие луга вдоль берегов Лёвена, какие гордые, величественные пороги на реках! А бесконечные проделки, а натертый, сияющий горячей янтарной желтизной танцевальный пол! А наш флигель! Скрипки, валторны… жизнь сочится счастьем! Оказаться отлученным от всего этого – верная смерть.

Он пошел в кухню проститься с прислугой, всех переобнимал, всех перецеловал, и экономку, и приживалку. Всем сообщил, что едет умирать. Они тоже расплакались над его судьбой – какая беда! Такой веселый, такой ласковый кавалер – и вдруг умирать! Неужели мы вас больше не увидим, патрон Юлиус?

Наконец он приказывает выкатить из каретного сарая свою коляску и запрячь лошадь.

И тут ему изменяет голос. Значит, коляске не суждено окончательно сгнить в Экебю, значит, верная Кайса разлучается со своей кормушкой… Мать – это, разумеется, святое, но если уж она не думает о нем, могла бы по крайней мере подумать о лошади и коляске. Как они вынесут такое долгое путешествие?

Но самым душещипательным, разумеется, было прощание с кавалерами.

Ах, маленький, кругленький патрон Юлиус, созданный скорее не чтобы ходить, а чтобы кататься по этой земле! Он чувствовал отчаяние всем телом – от корней волос до кончиков пальцев на ногах, тех самых, которые ему, по мнению кавалеров, не дано было видеть. Ему казалось, он похож на великого афинянина, бесстрашно осушившего бокал цикуты в кругу рыдающих учеников. Или на старого короля Йосту [31], предсказавшего шведскому народу, что придет время, и они захотят вызволить его из праха и вновь посадить на трон.

Под конец он спел им свою любимую песню, а из головы не выходила мысль об умирающем гордом лебеде. Он хотел, чтобы друзья запомнили его таким – высокий, королевский дух, не унижающийся до жалоб, уходящий в небытие с песней на устах, под аккомпанемент божественных гармоний.

Последний кувшин, последняя песня, последние объятия. Ему помогли надеть плащ, сунули в руки хлыст. Глаза у кавалеров полны слез, да и сам он почти ничего не видит – взор его застлан все сгущающимся туманом неподдельного горя.