Олдос Хаксли - Шутовской хоровод. Эти опавшие листья

– А если хотите найти росянку, – заключил он, – ищите в Пуншевой Чаше, позади Хиндхеда. Или в окрестностях Френшема. У Малого Пруда, знаете, не у Большого.

– Но вы знаете о них решительно все! – воскликнула Эмили в восторге. – Мне стыдно моих жалких, скудных познаний. И вы, должно быть, любите их так же сильно, как я.

Гамбрил не отрицал этого; отныне их связала цепь из цветов.

А что она делает еще?

О, она, конечно, много играет на рояле. Очень скверно; но как бы то ни было, это доставляет ей удовольствие. Бетховен, больше всего ей нравится Бетховен. Она знает, более или менее, все сонаты, хотя ей никак не удается соблюдать правильный темп в трудных местах.

Гамбрил и здесь чувствовал себя как дома.

– Ага! – сказал он. – Бьюсь об заклад, что вы не можете сыграть нижнее В в предпоследней вариации опуса 106 так, чтобы оно не звучало смешно.

И она, конечно, не могла, и, конечно, она была довольна, что он знает об этом все и знает, как это немыслимо трудно.

В кебе, когда они возвращались в тот вечер в Кью, Цельный Человек решил, что пора перейти к решительным действиям. Прощальный поцелуй, более похожий на шумное шаловливое чмоканье, чем на серьезное объятие, уже входил в церемониал, подписанный с приложением печати хихикающей Молли перед отъездом. Пора было, по мнению Цельного Человека, придать этому приветствию характер менее формальный и менее шаловливый. Раз, два, три, и наконец, когда они пересекали Гаммерсмит-бродуэй, он перешел к решительным действиям. Эмили разразилась слезами. Он не был подготовлен к этому – а следовало бы. Только мольбами, только чуть ли не слезами Гамбрил убедил ее взять обратно свое решение никогда, никогда больше с ним не встречаться.

– Я думала, вы не такой, – рыдала она. – А теперь, теперь…

– Не надо, не надо, – уговаривал он. Он готов был тут же сорвать с себя бороду и покаяться во всем. Но, поразмыслив, он решил, что это еще больше осложнит дело. – Не надо, я обещаю.

В конце концов она согласилась увидеться с ним еще раз, скажем, в Кью-гарденс, на следующий день. Они условились встретиться у маленького храма, что стоит на холмике над заросшей вереском долиной.

И вот они встретились. Цельный Человек был оставлен дома в правом верхнем ящике комода, вместе с галстуками и воротничками. Он догадался, что Некто Мягкий и Меланхоличный понравится ей больше; и он оказался прав. Она с первого же взгляда нашла его «более нежным».

– Я вас прощаю, – сказал он и поцеловал ее руку. – Я вас прощаю.

Рука об руку они шли по долине, заросшей вереском.

– Не знаю, почему это в ы должны меня прощать, – сказала она смеясь. – По-моему, прощать надлежало бы как раз мне. После вчерашнего. – Она укоризненно покачала головой. – Вы меня так огорчили.

– Да, но вы уже простили меня.

– По-моему, вы слишком многое считаете само собой разумеющимся, – сказала она. – Не будьте таким самоуверенным.

– Но я вовсе не самоуверенный, – сказал Гамбрил. – Не вижу…

Эмили снова засмеялась.

– Мне хорошо, – объявила она.

– Мне тоже.

– Какая зеленая сегодня трава!

Зеленая-зеленая, после всех этих дождливых месяцев она блестела на солнце, точно освещенная изнутри.

– А деревья!

Бледные, высокие, унизанные комочками пыльцы деревья английской весны; темные симметричные сосны, разбросанные, точно острова, по лужайкам; и каждая сосна отдельным силуэтом вырезалась на небе, и каждая отбрасывала на траву у своего подножия тень, непроницаемо-темную или рябую от подвижных пятен света.

Они гуляли молча. Гамбрил снял шляпу, вдохнул нежный воздух, пахнувший зеленью.

– В нашем внутреннем мире тоже есть тихие уголки, – задумчиво сказал он. – Но мы строим в них эстрады и фабрики. Нарочно – чтобы уничтожить тишину. Мы не любим тишины. Все мысли, все заботы у меня в голове… вертятся, вертятся непрерывно. – Он сделал рукой кругообразное движение. – И джазы, и мюзик-холльные песенки, и газетчики, выкрикивающие новости. К чему это? Чтобы положить конец тишине, разбить ее и развеять по ветру, уверить себя любой ценой, что ее нет. Да, но она есть; она есть, несмотря ни на что, она таится во всем. Порой, когда ночью лежишь с открытыми глазами – без движения, спокойно ожидая сна, – тишина восстанавливается, кусок за куском, все осколки, все обрывки, которые мы за день так старательно рассеивали. Она восстанавливается, внутренняя тишина, как эта внешняя тишина травы и деревьев. Она наполняет человека, она растет – кристаллическая тишина – растущий, распространяющийся кристалл. Она растет, она становится совершенней; она прекрасна и страшна, да, страшна в такой же степени, как и прекрасна. Потому что человек одинок внутри кристалла, и нет поддержки извне, нет ничего внешнего или незначительного, на что можно опереться или взобраться, надменно, презрительно, чтобы смотреть на это сверху вниз. Не над чем смеяться, нечем восторгаться. А тишина растет и растет. Ее рост прекрасен и невыносим. И под конец ощущаешь приближение чего-то; это похоже на слабый звук шагов. Что-то невыразимо прекрасное и чудесное приближается сквозь кристалл, ближе и ближе. И до чего невыразимо страшное! Потому что стоит ему прикоснуться к вам, стоит ему охватить и затянуть вас, как вы умрете; умрет вся привычная, повседневная, заурядная часть вашего существа. Кончатся эстрады с музыкой и фабричные гудки, и начнется трудная жизнь среди тишины, трудная, необычная, неслыханная жизнь. Ближе, ближе подходят шаги; но боишься встретить лицом к лицу то, что приближается. Не смеешь. Слишком страшно, слишком больно умирать. Скорей, пока еще не поздно, пускайте в ход фабричные машины, бейте в барабан, дуйте в саксофон. Думайте о женщинах, с которыми вам хотелось бы поспать, о способах заработать деньги, о сплетнях насчет ваших друзей, об очередной гнусности политических деятелей. Все, что угодно, лишь бы рассеяться. Разрушьте молчание, разбейте вдребезги кристалл! И вот его осколки валяются перед вами; его легко разбить; трудно вырастить, но легче легкого разбить. А шаги? Ну, они удалились с удвоенной быстротой. И сейчас нечто прекрасное и страшное уже по меньшей мере за три бесконечности от вас. А вы лежите спокойно в постели, размышляя о том, что вы сделали бы, будь у вас десять тысяч фунтов, и о всех прелюбодеяниях, которых вы никогда не совершите. – Он подумал о розовом нижнем белье Рози.