Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он бросил нож и вилку, резко, словно в силу внезапного озарения догадался, что его еда отравлена, и понял, что никогда в жизни не сможет больше проглотить ни кусочка. В комнате, где они ужинали, неизвестно почему становилось жарче, чем в печи. Ему хотелось пить. Он пил бокал за бокалом и, наконец опомнившись, испугался количеству выпитого, пока не обнаружил, что пил воду – из двух разных винных бокалов. Такая безотчетность уязвила его; столь нездоровое состояние рассудка – встревожило. Избыток чувств – избыток чувств; а ведь он верил, что излишнее проявление чувств является слабостью: с точки зрения нравственности это невыгодно; а для прагматичного человека – и вовсе позор. Это ее вина. Целиком и полностью. Ее распутное самозабвение заразительно. Это оно навело его на чуждые ему прежде мысли; мысли разлагающие, мучительные, подрывающие самое жизнь – словно смертельная болезнь; мысли, которые – подобно слухам о чуме – заставляют бояться воздуха, солнечного света, людей.

Служанки подавали бесшумно, и он, чтобы не смотреть на жену, чтобы не смотреть внутрь себя самого, стал следить за ними взглядом – сначала за одной, потом за другой, но различить их так и не смог. Они неслышно передвигались по комнате, но посредством чего, видно не было – подолы юбок касались ковра. Девушки в черно-белых одеяниях скользили туда-сюда, удалялись, приближались, жесты их были точны и выверены, лица – безжизненны и невыразительны, как у скорбящих марионеток. Их деревянное безразличие поразило его: настолько неестественными, подозрительными, непримиримо враждебными они ему показались. Мысль о том, что чувства или суждения этих людей могут иметь для него хоть какое-то значение, еще никогда не посещала его. Он знал, что у них нет ни перспектив, ни принципов – ни власти, ни изысканных манер. Но теперь он был так унижен, так исковеркан, что не мог притвориться даже перед собой, – да, он жаждал узнать тайные мысли своих слуг. Несколько раз он украдкой посмотрел на лица девушек. Понять невозможно. Они меняли приборы и при этом не обращали на него ни малейшего внимания. Какое непроходимое лицемерие. Женщины. Одни женщины вокруг. Понять невозможно. Жгучее чувство опасного одиночества пронзило ему сердце, чувство, что иногда лишает мужества одинокого путешественника в неизведанной земле. Будь здесь, в этой комнате, мужчина – и стало бы несравнимо легче. Покажись хоть одно мужское лицо – и можно было бы хоть что-то понять… Он наймет дворецкого. Как можно скорее. И вот трапеза, которая, казалось, длилась долгие часы, завершилась. Это застало его врасплох, он перепугался так, будто при естественном ходе вещей он сидел бы за этим столом до скончания времен.

Наверху в гостиной он стал жертвой неумолимого рока, который ни при каких обстоятельствах не мог позволить ему присесть. Она же утопала в низком мягком кресле и, взяв со столика подле ее локтя веер слоновой кости, прикрыла лицо от огня. Угли рдели без пламени; и на фоне красного свечения черные прутья каминной решетки изгибались подле ее ног как обугленные ребра жертвенного животного. Поодаль, с высокой и тонкой латунной ножки, светила лампа под широким абажуром темно-красного шелка – источник огненных сумерек средь мрака большой комнаты, в теплом оттенке которых было что-то хрупкое, изысканное, инфернальное. Часы на высокой каминной доске вторили приглушенным стуком его мягкой поступи – как будто время и он наперегонки шли сквозь инфернально хрупкие сумерки к таинственной цели.

Он безостановочно ходил из угла в угол, подобно путнику, которую ночь упрямо длящему свое нескончаемое путешествие. То и дело он кидал на нее взгляды. Невозможно понять. Свинцовая точность этой мысли запечатлела в его практическом уме нечто беспредельное и бесконечно глубокое, обострила всеохватное восприятие, обнажила вечный источник его боли. Женщина, которая когда-то приняла его, а потом отвергла, – теперь вернулась к нему. И правду об этом он не узнает никогда. Никогда. Ни при жизни, ни после, ни на судном дне, когда станет известно все: мысли и деяния, награды и наказания – и только тайны сердец, навек сокрытые, вернутся к Непостижимому Творцу добра и зла, Властителю сомнений и порывов.

Он остановился, чтобы посмотреть на нее. Откинувшись в кресле и отвернувшись от него в сторону, она не шевелилась, как будто спала. О чем она думала? Что чувствовала? При виде ее совершенной неподвижности, в мертвой тишине, затаив дыхание, он почувствовал себя ничтожным и бессильным перед ней, словно узник в цепях. Ярость этого бессилия рождала мучительные видения. Такие видения заставляют претерпевшего жестокую несправедливость мужчину в одиночестве пустой комнаты бормотать проклятия или угрожающе размахивать руками. Порыв гнева быстро стих, оставив по себе лишь дрожь и страх человека, остановившегося на самой грани самоубийства. Безмятежной истины и посмертного покоя можно достигнуть, лишь презрев все выгоды рабской жизни. Он осознал, что и не хочет понимать. Лучше не надо. Все закончилось. Как будто ничего и не было. Главное, чтоб никто не узнал, – это одинаково важно им обоим, это правильно, это нравственно.