Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он видел, как она поднималась – ровно и безостановочно, подобно сосуду из колодца. При каждом шаге бледное пламя свечи колебалось перед усталым молодым лицом, и темнота холла, казалось, цеплялась за черные полы ее юбки, следовала за нею, поднималась, как вода в паводок, как будто окутавшая весь мир ночь прорвала благопристойную оборону стен, закрытых дверей, занавешенных окон. Темнота поднималась над ступенями, злой волной кидалась на стены, растекалась по синим небесам, по желтым пескам, по залитым солнцем пейзажам, по сентиментальным изображениям невинности в лохмотьях и готовой к голодной смерти нищеты. Она поглотила восхитительную идиллию в лодке и изуродованное бессмертие знаменитых барельефов. Она текла снаружи и в разрушительной тишине поднималась все выше. И только мраморная женщина на высоком пьедестале – беспристрастная и слепая, – казалось, противостояла напору пожирающей ночи созвездьем огней.

Он наблюдал восходящий разлив непроницаемого мрака с нетерпением: когда же тьма сгустится настолько, что скроет позорную капитуляцию! Она все приближалась. Огни люстры померкли. Девушка поднималась прямо навстречу ему. Позади нее проворно плясала на стене гигантская тень статуи. Она приблизилась, он уже видел ее тяжелые веки. Он задержал дыхание, она бесшумно прошла мимо. А следом за ней, заполняя дом, хлынуло темное море, волны закрутилась вокруг его ног и, беспрепятственно подымаясь, тихо сомкнулись над его головой.

Шло время, а он все не открывал. Все стихло. Вместо того, чтобы подчиниться резонным требованиям жизни, он, повинуясь взбунтовавшемуся сердцу, отошел во тьму дома, который стал обителью непроглядной ночи, словно прошедший день был действительно последним и он остался в беспросветном мраке без надежды на рассвет. Чуть ниже белела мраморная женщина, подобно неутомимому призраку протягивая во мглу созвездие погасших огней.

Послушная мысль рисовала ему картину ничем не нарушенного хода жизни, живописала все достоинства, все преимущества неизменного, непрерываемого успеха; а мятежное сердце неистово стучало в груди, словно обезумев от желания несомненности нематериальной и драгоценной – несомненности любви и веры. Какое ему дело до ночи, окутавшей его жилище, если за пределами дома он может отыскать солнце, в лучах которого люди сеют и пожинают взросшее! Никто не узнает.

Пройдут дни, пройдут года и… Он вспомнил, что любил ее. Пройдут года… И тут он подумал о ней, как думают об умерших: с безбрежной, полной нежности тоской, с неутолимой жаждой вернуть утраченное, обретшее черты совершенства. Он любил ее. Он любил ее. Но никогда не знал правды… Года пройдут в мучительных сомнениях… Он вспоминал ее улыбку, ее глаза, ее голос, ее молчание, будто потерял ее навсегда. Пройдут года, а он так и не научится верить ее улыбке, ее глазам, ее голосу, будет подозревать даже ее молчание. Нет у нее дара – и не было! Что она из себя представляет? Кто она? Пройдут года… память об этом часе сотрется… а она по-прежнему будет рядом в довольстве и безмятежности незапятнанной жизни. Нет в ней ни любви, ни веры. Делиться с ней мыслями, доверять сокровенное – все равно что исповедоваться на краю земли. Никакого отклика – даже эха не услышишь.

Эта мысль была мучительна, и в муках этих родилась его совесть; не страх раскаяния, что медленно нарастает, а затем также медленно убывает на фоне неоднозначных жизненных обстоятельств, но Божественная мудрость, что выскакивает из испытанного сердца уже полностью сложившейся, вооруженной и готовой к борьбе с тайной низменностью наших побуждений. Его вдруг осенило, что мораль – не есть средство достижения счастья. И это было страшное откровение. Все, что было известно ему до сих пор, не имело никакого значения. Поступки мужчин и женщин, успех, унижение, достоинства, поражение – все пустое. Ведь дело не в количестве боли, радости или печали. Правда или ложь – вот в чем дело, вопрос жизни или смерти.

Он стоял в ночи, обнажающей суть, – во тьме, что испытывает сердца, в ночи, непригодной для работы, но позволяющей взору, избавленному от слепящего солнца алчного дня, блуждать, доходя до самых звезд. Полнейшая тишина вокруг него казалась величественной, но он чувствовал, что то была ложная величественность храма, посвященного низменным устремлениям и сопровождающим их ритуалам. Оберегаемое стенами благопристойное молчание красноречиво убеждало: ты в безопасности, – но ему оно казалось будоражащим и нечистым, как осторожная подлость, что сулит большую выгоду. Спокойное благоразумие логова фальшивомонетчиков – дома с дурной славой! Пройдут года – и никто не узнает. Никогда! Ни в этой жизни – ни после…