Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

«Это мерзко!» – крикнула она.

Он не двинулся с места; но ее взгляд, ее взволнованные движения, звук ее голоса походили на пелену реальности, плотным туманом вставшую между ним и образом любви и верности. Туман развеялся; и всматриваясь в ее лицо – ликующее и презрительное, такое бледное, такое вдруг незнакомое, как будто выглядывающее из засады лицо, он медленно возвращался в рассудочный мир. Первой его ясной мыслью было: я женат на этой женщине; следующей: ничего более того, что я сейчас вижу, от нее не дождешься. Он ощутил потребность не видеть. Но воспоминание о видении, воспоминание, которое провидец держит в себе, заставило его сказать с наивной строгостью неофита, благоговеющего от явившегося ему откровения: «У тебя нет дара». Он отвернулся, приведя ее в полнейшее замешательство. Она поднялась по лестнице, борясь с досадным ощущением, будто столкнулась с чем-то более изысканным, чем она сама, более сложным и глубоким, нежели ее переживания – такие трагические и непонятые.

Он закрыл дверь гостиной и двинулся наудачу. Один посреди тяжелых теней, окруженный мерцающими сумерками, будто пламенем элегантной преисподней. У нее не было дара – его не было ни у кого… Он наступил на книгу, упавшую с одного из маленьких, притиснутых друг к другу столиков. Подняв тонкий том и держа его в руках, он подошел к лампе с кроваво-красным абажуром. Пылающий оттенок сгустился на обложке, и изогнутая золотая вязь, растянутая по ней замысловатым лабиринтом, проявилась в алых отблесках. «Шипы и арабески». Он прочитал название дважды. «Шипы и ар…» Книга стихов. Того, другого. Он уронил книгу на пол, но не почувствовал ни малейшего укола ревности или возмущения. Что он мог знать?.. Что?.. В камине рассыпалась гора горячих углей, он повернулся посмотреть… Эх! Тот, другой, был готов отдать все ради той женщины – а она не пришла, – у нее не хватило веры, любви, смелости прийти. Чего он ожидал, на что надеялся, чего желал? Женщины – или несомненности нематериальной и драгоценной! Первая бескорыстная мысль в его жизни досталась человеку, который хотел причинить ему ужасное зло. Он не был разгневан. Он был опечален. Опечален безличной грустью, безмерной меланхолией всего человечества, тоскующего по чему-то недосягаемому. Он был проникнут братским чувством ко всем людям – даже к этому человеку – особенно к нему. О чем он сейчас думает? Перестанет ли он ждать и надеяться? Перестанет ли когда-либо? Поймет ли он, что у женщины, у которой нет смелости, нет и дара – нет дара!

Часы начали бить, и глубоких тонов вибрации заполнили комнату, будто звуки огромного колокола, звонящего где-то вдали. Он сосчитал удары. Двенадцать. Начался новый день. Завтра наступило; неведомое, обманчивое завтра, что, презрев любовь и веру, манит людей сквозь горькую тщету жизни к достойной награде – могиле. Он сосчитал удары и, уставившись в решетку камина, казалось, ждал еще. Затем, словно его окликнули, вышел из комнаты твердой походкой.

Оказавшись за дверью, он услышал шаги в холле и остановился. Стукнула задвижка – затем еще одна. Они запирались, ограждая его желания и заблуждения от негодующего мира, полного благородных даров для тех, кто уверен в собственной незапятнанности и безупречности. Он был в безопасности; и со всех сторон его жилища за настороженными дверями, непроницаемыми, как гранитные надгробия, для скрытой за ними правды, спали мечты об успехе, рабские страхи и рабские надежды.

Щелкнул замок, звякнула цепь.

Никто не должен знать!

Отчего же эта уверенность в безопасности была тяжелее бремени страха, и почему начавшийся день упрямо представлялся последним – как сегодня, у которого нет завтра? Ведь ничего не изменилось, никто ничего не узнает; и все пойдет своим чередом, как раньше, – голод будет нагуливаться, благословляться и с наслаждением утоляться каждый день; благородный стимул неутолимых амбиций. Все – все радости жизни. Все – кроме нематериальной и драгоценной несомненности – несомненности любви и веры. Сейчас он верил, что ее тень нависала над ним всегда, сколько он себя помнит; ее невидимое присутствие определяло его жизнь. А сейчас, когда эта тень снова появилась и исчезла, он не мог погасить в себе страстное желание разгадать ее сущность. Это была наивная мечта: она владела им, подобно земным устремлениям, без которых невозможно существование, но в отличие от них была совершенно неукротима. Это была утонченная тирания, самовластие идеи, лишенной соперников, идеи одинокой, безутешной и опасной. Он медленно поднялся по лестнице. Никто не должен знать. Дни пойдут своей чередой, и пойдут далеко – очень далеко. С идеей не совладать, но можно управлять деньгами, людьми – всем миром! Величие открывшихся перед ним перспектив потрясло его; необузданный инстинкт коммерсанта вопил, что только недоступное достойно обладания. Он приостановился на ступенях. В холле уже погасили свет, и только маленький желтый огонек порхал туда-сюда. Внезапный приступ презрения к себе привел его в чувство. Он пошел дальше, но у дверей их спальни, уже занеся руку, остановился. Рука опустилась. «Подожду, пока она пройдет», – подумал он и укрылся в складках портьеры.