Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

«Что все это значит?» – мрачно спросил он.

Она провела рукой по лицу и попыталась встать.

«Довольно этого балагана, – произнес он. – Клянусь, я и не подозревал, что ты можешь забыться до такой степени». Он даже не пытался скрыть физического отвращения, потому что свято верил, что любая несдержанность, любой намек на скандал являются попранием нравственности. «Честное слово, это было отвратительно». Он пристально взглянул на нее и добавил с настойчивостью: «Полная деградация».

Она встала быстро, будто распрямившаяся пружина, и затряслась. Он инстинктивно подался вперед. Она схватилась за спинку стула, чтобы сохранить равновесие. Это остановило его, и они уставились друг на друга, неуверенно, но в то же время медленно возвращаясь к реальности, с облегчением и удивлением, словно только что проснулись после ночных метаний в лихорадочных сновидениях.

«Молю, не начинай снова, – сказал он, увидев, что губы ее приоткрылись. – Я заслуживаю хоть немного уважения, а подобное безответственное поведение причиняет мне боль. Я жду от тебя лучшего… Я имею право…»

Она стиснула виски руками.

«Не кривляйся! – проговорил он резко. – Ты вполне в состоянии спуститься к ужину. Никто не должен заподозрить, даже слуги. Никто! Никто! Уверен, ты справишься».

Она опустила руки, лицо ее исказилось. Она посмотрела ему прямо в глаза, как будто потеряв дар речи. Он нахмурился.

«Я – так – желаю, – властно сказал он. – Тебя же ради…» Он хотел донести эту мысль без тени сожаления. Почему она не ответила? Он опасался пассивного сопротивления. Она должна… Надо заставить ее спуститься. Нахмурившись еще сильнее, он уже задумался, не принудить ли ее силой, когда она вдруг совершенно неожиданно проговорила твердым голосом: «Да, справлюсь», – и вновь сжала спинку стула.

Он успокоился, и его тут же перестало занимать, как она ко всему этому относится. Тут важно, что их жизнь возобновится с некоего повседневного действа – занятия, которое невозможно неправильно истолковать, которое, слава богу, не несет никакого нравственного значения, не содержит никакой дилеммы и в то же время является символом их нерушимой общности в прошлом – и в будущем, навеки. Утром они вместе завтракали за этим же столом, а теперь будут ужинать. Все позади! Все, что произошло между этими трапезами, можно забыть – следует забыть, как о том, что происходит лишь раз в жизни – как о смерти.

«Жду тебя», – сказал он, направляясь к двери. Он не сразу смог ее открыть, потому как забыл, что уже повернул ключ. Эта заминка раздосадовала его, и пока он возился с замком, ощущая за своей спиной ее присутствие, в нем росло какое-то болезненное чувство, вызванное плохо сдерживаемым нетерпением покинуть комнату. Наконец он справился и, оказавшись в дверном проеме, оглянулся и сказал: «Уже поздно… так что…» Он увидел, что она стоит на том же месте с лицом белым, как алебастр, и совершенно неподвижным, как будто она в трансе.

Он опасался, что она заставит себя ждать, но не успел и глазом моргнуть, как оба оказались за столом. Он настроился спокойно есть, побеседовать и в целом вести себя естественно. Ему казалось, что притворяться нужно начинать еще дома. Слуги не должны ничего знать, даже догадываться. Это страстное желание все сокрыть, сохранить эту темную, разрушающую, глубокую, немую, как могила, тайну овладело им с силой наваждения. Желание это распространялось даже на неодушевленные предметы, что сопровождали его в повседневной жизни; печать враждебности легла на все до единой вещи в пределах верных стен, которые будут вечно скрывать бесстыдство фактов от человеческого негодования. Даже когда обе служанки покидали комнату – что случилось раз или два за ужин, – он оставался тщательно естественным, усердно голодным, старательно расслабленным, как будто хотел, чтобы буфет черного дерева, тяжелые шторы, стулья с прямыми спинками поверили в его незапятнанное счастье. Он не доверял выдержке жены и боялся посмотреть или заговорить с ней, будучи уверен, что она выдаст себя малейшим жестом, первым же сказанным словом. Затем он подумал, что тишина в комнате становится угрожающей и столь чрезмерной, что уже производит эффект невыносимого шума. Он хотел это прекратить, как жаждут оборвать неуместное признание, но, помня об истерике в гардеробной, не осмеливался дать ей повод произнести хотя бы слово. И тут он услышал, как спокойный голосом она произнесла что-то малозначительное. Он оторвал взгляд от центра тарелки и почувствовал волнение, как будто вот-вот увидит чудо. Ее самообладание и было этим чудом. Он смотрел в ее ясные глаза, на чистый лоб, на все, что каждый вечер представало пред его очи – годами; он услышал голос, который ежедневно звучал здесь вот уже пять лет. Возможно, она была чуть бледна, но здоровая бледность всегда была для него одним из ее главных достоинств. Возможно, ее лицо было лишено подвижности, но то была мраморная бесстрастность, величественная невозмутимость прекрасной статуи, вышедшей из рук одержимого богами великого скульптора. В непроницаемой неподвижности ее черт он до недавнего времени видел отражение спокойного достоинства души, единоличным и безоговорочным обладателем которой он себя полагал. То были внешние признаки, отличавшие ее от простых людей, которые чувствуют, страдают, терпят неудачи, ошибаются, не имея иного предназначения, кроме как подчеркивать нравственное превосходство избранных. Он гордился ее обликом, который обладал прямотой совершенства, – и теперь был поражен, что в ней ничего не изменилось. Точно так же она выглядела и говорила год назад, месяц, – да еще вчера, когда она… Что происходило внутри, не имело значения. Что было у нее на уме? Что означали бледность, спокойствие на лице, чистый лоб и ясный взгляд? О чем были ее мысли все эти годы? О чем она думала накануне, о чем помыслит завтра? Он должен понять… Но как тут поймешь? Она лгала и ему, и этому ослу, и себе самой. И теперь она готова солгать ради него. Сплошная ложь. Она была сама фальшь, дышала и жила ложью и будет лгать всегда, до конца своих дней! И он никогда не сможет понять, что у нее на уме. Никогда! Никогда! И никто не сможет! Потому что понять невозможно.