Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он кричал с пеной у рта. Она неотрывно смотрела на него, потрясенная такой внезапной яростью.

«Или вы только взглядами переговаривались?» – захлебывался он. Она встала.

«Это невыносимо. – Ее била дрожь. – Я ухожу».

На мгновение они застыли друг против друга.

«Нет, ты останешься», – намеренно грубо произнес он и принялся ходить взад-вперед по комнате. Она стояла в оцепенении, как будто с тревогой вслушиваясь в биение собственного сердца. Затем она медленно опустилась в кресло и вздохнула, словно приняла решение отказаться от непосильной задачи.

«Что бы я ни сказал, ты все понимаешь превратно, – тихо начал он, – но я хотел бы думать, по крайней мере сейчас, что ты просто не отвечаешь за свои поступки».

Он снова остановился перед ней.

«Ты не в себе! – горячо воскликнул он. – Уйти сейчас означало бы от безрассудства дойти уже до преступления – да, до преступления. Я не потерплю скандала, чего бы это ни стоило. И почему? Ты, конечно же, опять все поймешь превратно – но вот что я тебе скажу. Из чувства долга. Да. Но ты, конечно же, опять все переврешь. Женщины всегда так – они все слишком – слишком узколобые».

Он подождал немного, но она молчала, и даже не смотрела на него. Он ощутил неловкость, болезненную неловкость, как человек, подозревающий, что к нему испытывают необоснованное недоверие. Чтобы преодолеть это невыносимое ощущение, он заговорил очень быстро. Звуки собственного голоса будоражили его мысли, и в этом стремительном потоке мыслей перед ним то и дело возникало видение непреступной скалы его убеждений, возвышающейся в одиноком великолепии над пустыней ошибок и страстей.

«Ибо это самоочевидно, – продолжал он с беспокойной живостью. – Само собой разумеется, что с точки зрения высшей морали у нас нет права – нет, мы не имеем права бесцеремонно тревожить своими несчастьями тех, кто – кто ждет от нас только хорошего. Всякий желает видеть свою жизнь и жизнь вокруг себя красивой и безупречной. Сегодня скандал между людьми нашего круга губителен для морали – может иметь роковые последствия – ты не находишь – для общего настроя нашего круга – это очень важно – это, я считаю, самое важное в обществе. Это мое глубокое убеждение. Я широко смотрю на вещи. Со временем ты поймешь… когда снова станешь той женщиной, которую я любил – и которой доверял…»

Он осекся, будто внезапно лишился дыхания, затем продолжил совсем другим тоном: «Ведь я действительно любил и доверял тебе». И снова замолчал. Она приложила платок к глазам.

«Ты должна признать за мной – мои – мои лучшие побуждения. И главное – мою верность – верность устоям – которые ты – и только ты – взяла и нарушила. Себя выгораживать не принято, но в подобном случае, согласись… И подумай, вместе с виновным страдает и невинный. Общество безжалостно в своих суждениях. К несчастью, всегда найдутся охотники все понять превратно. Перед тобой, перед совестью я – чист, но всякий – всякий слух повредит моей репутации в кругах – в кругах, в которые я в ближайшее время надеюсь… Полагаю, теперь ты полностью разделяешь мое мнение по этому вопросу – не хочу больше говорить… на эту тему, но, поверь мне, подлинная самоотверженность в том, чтобы нести свой крест в – в молчании. Идеал нужно – нужно сохранить – хотя бы в глазах окружающих. Это ясно как божий день! Будь у меня гнойные раны, выставлять их на всеобщее обозрение было бы гнусно – гнусно! И зачастую в жизни – жизни в высшем понимании – откровенность в определенных обстоятельствах есть не что иное, как преступление. Искушение, видишь ли, никого не извиняет. На самом деле для человека, построившего свое благосостояние на служении долгу, искушений не существует. Но есть и слабые… – В его голосе промелькнула ярость. – Есть глупцы и завистники, особенно подле людей нашего круга. Я не повинен в этом жутком – жутком… вираже, но если не было ничего непоправимого… – Что-то мрачное, будто глубокая тень, скользнуло по его лицу. – Ничего непоправимого – видишь, даже сейчас я готов доверять тебе безоговорочно, – тогда наш долг очевиден».

Он опустил взгляд. Выражение его лица изменилось, словоохотливость иссякла, сменившись неторопливым созерцанием утешительных истин, которые он обнаружил в себе совсем недавно. Во время этого глубокого и отрадного причащения своими же сокровенными верованиями, он продолжал смотреть на ковер. Лицо его при этом было зловеще торжественным, а глаза, будто устремленные в пустоту порожней ямы, – тусклыми и пустыми. Затем, без малейшего волнения, он продолжил: