Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

«Как поживаете?»

Прозвучало приветствие генеральской дочери. Я не слышал ничего – ни шороха, ни звука шагов. И лишь за мгновение до этого меня посетило нечто вроде дурного предчувствия, будто приближается что-то зловещее – никаких других предзнаменований не было, и тут раздался голос и режущий ухо звук, как от падения с очень большой высоты – падения, скажем так, с самых высоких облаков, которые неспешной вереницей проплывали над полями, гонимые слабым западным ветром среди жаркого июльского дня. Я, конечно же, быстро пришел в себя, точнее сказать, вскочил со стула как ошпаренный. Каждый нерв дрожал от боли, как будто меня с корнем вырвали из одного мира и тут же бросили в другой – исключительно светский.

«Ох! Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста».

Именно так я и сказал. Это жуткое, но, уверяю вас, абсолютно правдивое воспоминание скажет вам больше, чем целый том исповедей в духе Жан-Жака Руссо. Заметьте! Я не завопил на нее, не принялся опрокидывать мебель, не бросился на пол в истерике, не позволил себе даже намека на ужасающие размеры катастрофы. Весь мир Костагуаны – прибрежной страны из моего романа, который вы, быть может, помните, – все мужчины, женщины, улицы, дома, скалистые утесы, горы, равнины – ведь для каждого камня, каждого кирпичика, каждой песчинки на этой земле я сам определил место; весь мир с его историей, географией, политикой и финансами, серебряными рудниками Чарльза Гулда и прославленным предводителем докеров, которого звала в ночи Линда Виола (доктор Монигам все слышал!), чье имя даже после смерти витало над темным заливом, где покоились завоеванные им сокровища и любовь – весь этот воздвигнутый в моей голове мир обрушился в одно мгновение.

«Нет, никогда больше не собрать мне осколков, – думал я и одновременно говорил: – Садитесь, пожалуйста!»

Море – серьезное лекарство. Смотрите, к чему приводит учеба на шканцах даже обычного торгового судна! Этот эпизод заставит вас по-новому взглянуть на английских и шотландских моряков (хотя только ленивый не упражнялся в остроумии над этой братией), сказавших последнее слово в моем воспитании. Человек ничего не стоит без выдержки! В этом бедствии, полагаю, я воздал должное их простой науке. «Садитесь, пожалуйста!» Неплохо, правда, очень неплохо. Она села. Ее изумленный взгляд заскользил по комнате.

Листы рукописи валялись на столе и под столом, кипа машинописных страниц на стуле, кое-что упорхнуло в самые отдаленные уголки; страницы живые, страницы поврежденные и раненые, мертвые страницы, чья судьба быть сожженными в конце дня – отходы жесточайшего поля битвы, долгой, долгой и отчаянной схватки. Именно что долгой! Иногда я все же ложился спать, и хочется верить, что просыпался.

Да, вероятно, я спал, ел, что подавали, и при необходимости связно отвечал своим домочадцам. Но никогда я, окруженный тишиной и покоем, благодаря безмолвной, бдительной и неустанной заботе, не замечал размеренного течения повседневной жизни. Сейчас мне казалось, что я сижу за столом среди груды обломков отчаянной схватки, продолжавшейся уже много дней и ночей напролет. Такое впечатление сложилось из-за ужасной усталости, которую внезапное вторжение заставило меня ощутить – разум постигло страшное разочарование от осознания тщетности непосильной задачи, тело охватило изнеможение, несравнимое с усталостью от привычной нормы тяжелого физического труда. Моя спина помнит вес мешков с пшеницей, когда под палубными балками приходилось сгибаться чуть не в три погибели, и так с шести утра и до шести вечера (с полуторачасовым перерывом на обед), так что мне ли не знать.

Впрочем, буквы-то я люблю. Я завидую их благородству и забочусь об их достойной службе и благообразии. Я, скорее всего, был единственным писателем, которого эта опрятная леди когда-либо заставала за работой. И это настолько выбило меня из колеи, что я был не в состоянии вспомнить, когда и во что я последний раз переодевался. Главное, безусловно, было на мне. К счастью, в доме была пара серо-голубых внимательных глаз, которые за этим присматривали. Но все же я чувствовал себя как чумазый костагуанский оборванец после уличной стычки, взъерошенный и растрепанный с головы до ног. Я еще и моргал на нее, как дурак. Все это легло тенью на честь моих букв и выполняемый ими священный долг. Едва различимая сквозь пыль, поднятую в момент краха моей вселенной, добрая леди мельком оглядела комнату с некоторым любопытством. Она улыбалась. Чему, черт возьми, она улыбалась? Затем небрежно заметила: