Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Chi lo sa? [12] Как знать? ( итал. ). Может, оно и так. Тогда в этом мире есть место для любой радости и печали, любой светлой мечты, всякой благородной надежды, любой религии, кроме извращенной веры безбожника, под маской которой скрывается лишь кислая мина. Главное, сохранить преданность тем чувствам, которые снизошли на нас с небес, где бесчисленные звезды и жуткие расстояния могут довести нас до смеха и до слез, как в стишке про Моржа и Плотника: «И горько плакали они, взирая на песок» [13] «И горько плакали они, взирая на песок: – Ах, если б кто-нибудь убрать весь этот мусор мог!» Кэрролл Л. Приключения Алисы в Стране чудес. Сквозь зеркало, и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье / пер. и послесловие Н.М. Демуровой; стихи в переводах С.Я. Маршака и Д.Г. Орловской. София: Издательство литературы на иностранных языках, 1967. . А для холодных сердцем все это может и вовсе не иметь значения.

Эта сама собой пришедшая на ум цитата из весьма достойного стихотворения наводит на мысль о том, что в мире, где вселенная – это сплошная феерия и спектакль и где любое вдохновение оправдано, для всякого художника предусмотрено свое место. И среди них поэт, наверное, обладает самым широким видением. Даже прозаик, чей труд не столь благороден и более утомителен, заслуживает своего места, если смотрит на мир незамутненным взглядом и сдерживает смех, давая возможность тем, кто хочет, смеяться или плакать. Да! Даже рядовой мастер художественной прозы, которая в конечном счете есть не что иное, как голая правда, вытащенная из колодца и облаченная в красочное одеяние из вымышленных фраз, – даже у него есть место среди королей, народных трибунов, священников, шарлатанов, герцогов, жирафов, министров, фабианцев, каменщиков, апостолов, муравьев, ученых, гяуров, солдат, моряков, слонов, юристов, денди, микробов и созвездий Вселенной, в восхищенном созерцании которой и заключается мораль.

Тут, я полагаю, у читателя может вытянуться лицо (не хочу никого обидеть), как будто он обнаружил кота в мешке. Пользуясь правом писателя, я закончу мысль читателя восклицанием: «Все ясно! Этот малый говорит pro domo» [14] Pro domo sua – лат. , букв. «за свой дом»; по личному вопросу; в защиту себя и своих дел. .

Клянусь, у меня и в мыслях не было! Когда я взвалил на себя этот мешок, о коте я и не подозревал. Но, в конце концов, почему бы и не постоять за себя? Литературное поприще всегда окружено толпами челяди. И нет слуги преданнее, чем тот, кому дозволено сидеть на пороге. А те, кто проникли внутрь, склонны мнить о себе слишком много. Это утверждение, прошу заметить, не является грубым нарушением закона о клевете. Это все лишь беспристрастное замечание на общественно значимую тему. Но не обращайте внимания. Pro domo. Да будет так. Для своего поприща tant que vous voudrez [15] Ничего не жалко ( франц. ). . И все же, по правде говоря, я вовсе не стремлюсь оправдать свое существование. Пытаться найти оправдание было бы не только бессмысленно и нелепо – во вселенной, которая есть не более чем зрелище, такой тягостной необходимости просто не существует. Достаточно сказать (что я и пытаюсь сделать вот уже на протяжении нескольких страниц): «J’ai vécu» [16] Я жил ( франц. ). . Я существовал, незаметный среди чудес и ужасов своего века, подобно изрекшему эти слова аббату Сийесу [17] Эммануэль-Жозеф Сийес – деятель Французской революции. Голосовал за казнь короля. В годы террора избегал активного участия в политике, благодаря чему избежал гильотины. Когда его спросили, что он делал во время террора, ответил: «Я жил». , который смог пережить преступления и восторги кровавой Французской революции. J’ai vécu – все мы как-то выживаем, я полагаю, то и дело избегая всевозможных смертей, находясь от них на волосок. Так и мне, как видите, удалось сберечь свое тело, а возможно, и душу – и все же остались сколы на острие моего сознания – этого наследия веков, расы, народа, семьи; сознания гибкого и восприимчивого, сотканного из слов, взглядов, поступков и даже умалчиваний и запретов, знакомых каждому ребенку; сознания, окрашенного всей палитрой полутонов и примитивных красок унаследованных традиций, верований и предрассудков – безотчетных, деспотичных, навязчивых и зачастую, по сути своей, идеалистических.

Чаще идеалистических!.. В любом случае моя задача в том, чтобы эти воспоминания не превратились в исповедь. Доверие к этому роду литературной деятельности подорвал еще Жан-Жак Руссо – с такой нечеловеческой тщательностью подошел он к работе над произведением, главная цель которого – оправдать его существование, и цель эта настолько очевидна, буквально осязаема, что беспристрастному читателю режет глаз. Но ведь он, видите ли, и не писатель. Он – безыскусный моралист, что ясно видно по тому, с каким чувством празднуют его юбилеи наследники Французской революции, которая была не политической коллизией, а колоссальным прорывом морализма. Он был обделен воображением, что понятно даже после беглого прочтения «Эмиля». Он не был писателем, чья главная добродетель – точное понимание пределов, которыми современная ему реальность ограничивает игру его воображения. Вдохновение исходит от земли с ее историей, с ее прошлым и будущим, бессмертные же небеса остаются безучастны. Сочинитель воображаемых историй даже больше, чем другие художники, раскрывает себя в своих произведениях. Из его представлений о том, что такое правда, из глубинного понимания сути вещей, верного или ошибочного, складывается его расхожий образ. В самом деле, любой, кто берется за перо, чтобы быть прочитанным незнакомыми людьми, только об этом и говорит, в отличие от моралиста, у которого по большому счету нет другой правды, кроме той, что он силится навязать другим. Не случайно Анатоль Франс, самый выразительный и правдивый из французских прозаиков, отметил, что писателям пора наконец-то признать: «Если у нас нет сил молчать, мы говорим только о себе».