Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

В то утро я позавтракал, встал из-за стола и принялся неистово звонить в колокольчик или, вернее будет сказать, – решительно, а может, даже – нетерпеливо – не знаю. Ясно одно – то был особый звон, из будничного он вдруг стал волнующим, словно последний звонок в театре перед тем, как занавес поднимется над новой мизансценой. Так трезвонить мне было не свойственно. Как правило, я неторопливо завтракал и редко удосуживался позвонить в колокольчик, чтобы убрали со стола, но в то утро, по причине, скрытой под сенью общей таинственности происходящего, я не медлил. Но и не торопился. Я как ни в чем не бывало потянул за шнурок и, пока где-то внизу еще позвякивало, привычным движением набил трубку и принялся искать спичечный коробок, окидывая комнату взглядом блуждающим, но, готов поклясться, не таящим следов священного безумия. Я был достаточно вменяем, чтобы после продолжительных поисков все-таки обнаружить спичечный коробок на каминной полке прямо у себя перед носом. Все вокруг было прекрасно и шло своим чередом. Не успел я потушить спичку, как в дверях показалось невозмутимое бледное лицо хозяйской дочери. Она вопросительно посмотрела на меня. Последнее время на мои звонки приходила именно хозяйская дочь. Я упоминаю об этом обстоятельстве с гордостью, поскольку оно подтверждает, что за тридцать или сорок дней моего пребывания в пансионе я произвел благоприятное впечатление. Последние две недели мне не приходилось лицезреть малопривлекательную домашнюю прислугу. Девушки в этом доме в Бесcборо Гарденс менялись часто, но все они – высокие или маленькие, блондинки или брюнетки – всегда были неопрятны и чрезвычайно задрипанны, как персонажи самой мрачной сказки, где помойную кошку превращают в служанку. Теперь мне прислуживала хозяйская дочь, и то, что я удостоился такой чести, мне чрезвычайно льстило. Она была опрятной, хоть и худосочной.

«Не могли бы вы поскорее убрать со стола?» – выпалил я, одновременно пытаясь раскурить трубку. Должен признать, это была необычная просьба. После завтрака я, как правило, садился с книгой у окна, а убирали они, когда заблагорассудится. Однако если вы думаете, что в то утро я испытывал хоть малейшее нетерпение, вы ошибаетесь. Помню как сейчас – я был совершенно спокоен. На самом деле я совсем не был уверен в своем желании что-то написать, я ничего такого не намечал и даже не знал толком, есть ли мне о чем писать-то. Нет, ни малейшего нетерпения я не испытывал. Я сидел, развалившись между камином и окном, и мысль о том, когда же стол, наконец, освободится, меня совершенно не беспокоила. Вероятность того, что прежде, чем хозяйская дочь закончит прибираться, я возьму книгу и в приятной лености просижу с ней все утро, была десять к одному. Заявляю это с уверенностью, впрочем, что за книги лежали у меня в комнате, я уже и не припомню. В любом случае это не были произведения великих мастеров, в которых ясность мысли сочетается с точностью выражения. С пяти лет я читал запоем, что, наверное, неудивительно для ребенка, который даже не помнил, когда научился читать. К десяти годам я прочел почти всего Виктора Гюго и прочих романтиков. Я читал по-польски и по-французски – книги по истории, путешествия, романы. С «Жилем Бласом» и «Дон Кихотом» я ознакомился в сокращенном издании; в раннем отрочестве я одолел польских и некоторых французских поэтов, но что я читал вечером накануне начала своей писательской жизни, я сказать не могу. Полагаю, это был роман, и вполне вероятно, один из романов Энтони Троллопа. Да, весьма вероятно. Я познакомился с ним совсем недавно. Он стал одним из первых английских писателей, кого я прочел сразу в оригинале. Более известных в Европе авторов – Диккенса, Вальтера Скотта и Теккерея – я до этого читал в переводе. Мое знакомство с английской художественной литературой началось с «Николаса Никльби». Удивительно, как хорошо миссис Никльби стрекотала по-польски, а злобный Ральф гневался. Что касается семьи Краммлсов и ученых Сквирсов, казалось, что на польском они говорили с рождения. Перевод, несомненно, был превосходным. Это было году в 1870-м. Впрочем, я, скорее всего, ошибаюсь. Не с этой книги началось мое знакомство с английской литературой. Моей первой английской книгой были «Два веронца», еще в рукописном переводе моего отца. То было в пору нашей российской ссылки; не прошло, наверное, и года после смерти моей матери, потому что я помню себя в траурной черной блузе с белой каймой. Мы жили с отцом в уединении, в маленьком домике на окраине города Т. В тот день вместо того, чтобы идти играть во двор, который мы делили с владельцем дома, я задержался в комнате, служившей отцу кабинетом. Не знаю, что сподвигло меня забраться в его кресло, но пару часов спустя отец застал меня склонившимся над кипой страниц: подперев голову руками и встав коленями на кресло, я читал. Я был крайне смущен и ждал взбучки. Но отец, стоя в дверях, лишь с некоторым удивлением посмотрел на меня и после небольшой паузы произнес: «Читай вслух».