Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Тогда мой дед рассказал, где, по его представлениям, находились его жена и дети. С того момента и до конца осады они с князем держались друг друга. В ходе решающего штурма дед был серьезно ранен. Город пал. На следующий день сама крепость, с переполненным умирающими и трупами лазаретом, с пустыми складами и без единого неотстрелянного заряда, открыла свои ворота.

В течение всей кампании князь, всякий раз бесстрашно рискуя жизнью, не получил ни царапины. Никто его не узнал или, по крайней мере, не выдал его имени. Пока он исправно исполнял свой долг, оно никого и не интересовало.

Однако теперь ситуация изменилась. Как бывший офицер императорской гвардии, этот повстанец имел все шансы привлечь к себе особое внимание – внимание расстрельной команды на расстоянии десяти шагов. Больше месяца он оставался неопознанным среди отчаявшихся пленных, которыми были забиты крепостные казематы. Чтоб душа как-то держалась в теле, им назначили паек, но от ран, лишений и болезней в день умирало человек по сорок.

Так как крепость находилась в центре страны, в нее поступали все новые партии пленных, захваченных в ходе окончательного усмирения. Среди таких новоприбывших оказался молодой человек, приятель князя со школьной скамьи. Он узнал его и в крайнем смятении воскликнул: „Боже мой! Роман, ты – здесь!“

Говорят, что за эту минутную несдержанность он поплатился годами отравленной угрызениями жизни. Все это случилось в главном дворе крепости. Предупреждающий жест князя не дошел вовремя, и жандармский офицер, услышав возглас, решил, что в деле стоит разобраться. Расследование не потребовало много времени и сил: в ответ на категоричное требование назвать свое настоящие имя князь сразу признался.

Донесение о том, что среди пленных обнаружен князь С***, отправилось в Петербург. Его родители уже были там, в страхе и неуверенности ожидая худшего. Столица империи оказалась наиболее безопасным местом для аристократа, чей сын столь таинственно пропал из дома как раз во время восстания. Уже много месяцев старики ничего не слышали ни от него, ни о нем. Они старались не противоречить слухам о самоубийстве от отчаяния, которые ходили в высшем свете, помнившем о примечательной любовной истории, об искреннем и чарующем счастье, прерванном смертью. Однако втайне они надеялись, что сын их выжил и успел пересечь границу с той частью армии, что сдалась пруссакам.

Вести о его пленении стали для них сокрушительным ударом. Напрямую помочь ему было невозможно. И все же знатный род, положение, широкий круг знакомств и связей в высшем свете давали родителям возможность действовать окольными путями, и они, как говорится, горы свернули, дабы спасти сына от „последствий его безумия“, как, не колеблясь, выражался бедный князь Ян. Видные в свете фигуры обращались к влиятельнейшим особам, велись беседы с высокими сановниками, могущественных должностных лиц просили замолвить по этому делу словечко. В ход шли всевозможные тайные связи и влияния. Личные секретари получали солидные взятки. Крупная сумма досталась любовнице некоего сенатора.

Но, как я уже говорил, в таком громком деле нельзя просить напрямую и действовать в открытую. Единственное, что можно было сделать, – через третьих лиц склонить главу военного трибунала к проявлению милосердия. В итоге намеки и советы, получаемые из Санкт-Петербурга, иногда из самых высоких кругов, произвели на него должное впечатление. Да и благодарность представителей такой знатной фамилии, как князья С***, с точки зрения положения в обществе чего-то да стоила. Он был не только верным подданным его величества, но и добродушным человеком. Кроме того, ненависть к полякам не была тогда важнейшим элементом русского патриотизма, каковым стала лет тридцать спустя. С первого взгляда он проникся к этому молодому человеку: загорелый, с впалыми щеками, измученный долгими месяцами тяжелой кампании, тяготами осады и невзгодами плена, он вызывал в нем расположение.

Трибунал состоял из трех офицеров. Они сидели за длинным черным столом в пустой крепостной зале со сводчатыми потолками. По краям стола расположились писари, конвоиры привели князя, больше в помещении не было никого.

В этих четырех зловещих стенах, отгородивших князя от свободы со всеми ее запахами и звуками, от утешительных иллюзий, от всякой надежды на будущее, один перед лицом своих врагов, ставших ему судьями, – мог ли он сохранить жизнелюбие? Что осталось от того чувства долга, что открылось ему в горе? От пробудившейся любви к родной стране? Стране, которая требует, чтобы ее любили, как ни одну другую, но это та скорбная любовь, что испытывают к умершему, которого невозможно забыть, и тот неугасимый огонь безнадежной страсти, который только живая, дышащая, неизбывная мечта может разжечь в нашей груди, принося с собой гордость, изнеможение, ликование, и погибель. Такие притязания Родины могут показаться непомерными, пока не увидишь, как ее сыны откликаются непоколебимой верностью без страха и упрека. Приближаясь к кульминации всей своей жизни, князь мог лишь чувствовать, что она вот-вот закончится. Он прямо и кратко, с глубочайшим безразличием отвечал на поставленные вопросы. После напряженных месяцев на линии огня речь изнуряла его. Но он не подавал виду, чтобы враги не могли заподозрить в нем глухого разочарования, упадка духа. Впрочем, подробности его поведения были уже не так важны; мыслями он был далеко от этого судилища. Князь сохранил неукоснительно учтивый тон и отказался сесть, когда ему было предложено.