Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

О том, как проходили предварительные слушания, известно только со слов председателя. Придерживаясь единственно возможной тактики в этом очевидно проигрышном деле, он с самого начала попытался внушить князю, какой линии защиты тому следует держаться. Он выстраивал вопросы таким образом, чтобы вложить в уста подсудимого правильные ответы, и дошел до того, что уже предлагал ему точные формулировки: как, обезумев от непомерного горя после смерти молодой жены, в отчаянии неспособный отвечать за свои действия, в минуту слепого безрассудства, не осознавая в высшей степени предосудительный характер поступка, не говоря уже о его опасности и бесчестии, он, повинуясь внезапному порыву, присоединился к ближайшему отряду мятежников. И как теперь, раскаявшись…

Но князь Роман хранил молчание. Военные судьи глядели на него с надеждой. Тогда он взял перо и написал на листе бумаги, который оказался под рукой: „Я присоединился к народному восстанию согласно своим убеждениям“.

Он подвинул лист бумаги на противоположную сторону стола. Председатель взял его и поочередно показал коллегам, находившимся по правую и левую руку. Затем, не отводя глаз от князя Романа, он демонстративно выронил листок бумаги из рук. Мертвая тишина прервалась, только когда председатель приказал конвоирам увести арестанта.

Таким было письменное признание князя Романа в решающий момент его жизни. Я слышал, что князья С*** и все их ветви сделали слова „согласно убеждениям“ девизом на фамильном гербе. Я не знаю, достоверна ли эта информация, мой дядя не был уверен. Отметил только, что, по понятным причинам, на личной печати князя Романа такого девиза не было.

Его приговорили к пожизненной каторге на сибирских рудниках. Император Николай, который всегда лично рассматривал решения по делам польских аристократов, своей рукой написал на полях: „Всем уполномоченным лицам приказываю строго следить, чтобы этот каторжник прошел в цепях весь положенный путь без поблажек“.

Приговор обрекал его на медленную смерть. В шахтах людей погребали заживо, редко кто выдерживали более трех лет. Однако, когда по истечении этого срока стало известно, что он все еще жив, в ответ на прошение родителей и в виде исключительной милости ему было позволено служить рядовым на Кавказе. Любые контакты с ним были запрещены. Он был лишен всех прав. Он существовал только для страданий, для всего остального он как будто умер. Малышка, которую он так боялся разбудить, когда целовал ее в колыбели, по смерти князя Яна унаследовала все состояние. Ее существование спасло их обширные земли от конфискации.

Только через двадцать пять лет князь Роман, абсолютно глухой, с подорванным здоровьем, получил разрешение вернуться в Польшу. Его дочь вышла замуж за блестящего польско-австрийского вельможу и, вращаясь в космополитичных сферах высшей европейской аристократии, жила главным образом за границей – в Ницце и Вене. Он же поселился в одном из ее поместий, не в том, что с роскошной резиденцией, а там, где стоял небольшой скромный дом. С дочерью он виделся крайне редко.

Но князь Роман отнюдь не закрылся от мира, как человек, свершивший на своем поприще все. Напротив, в частных делах и общественной жизни округи мало что делалось без его совета и помощи, к нему обращались все – и всегда не напрасно. Известно, что жизнь свою он посвятил согражданам. Особенно благоволил он бывшим ссыльным, которым помогал деньгами и советом, улаживал их дела и подыскивал средства к существованию.

От своего дяди я слышал много историй про самоотверженное служение князя, в котором он всегда руководствовался простой мудростью, высокой нравственностью и самими строгими представлениями о честности в делах – как личных, так и общественных. Благодаря той встрече в бильярдной, его образ до сих пор жив в моей памяти. Стремясь поскорее услышать рассказ про того сволочного волка, я мимолетно соприкоснулся с человеком, который, как никто другой, умел глубоко чувствовать, непоколебимо верить, любить всей душой.

До сих пор я вспоминаю это рукопожатие, когда князь своей костлявой, морщинистой рукой сжал мою покрытую чернилами ладошку, и наполовину серьезный, наполовину насмешливый взгляд моего дяди, когда тот смотрел на своего нашкодившего племянника.

Они пошли дальше и скоро позабыли о мальчишке. Я же не двинулся с места; я смотрел им вслед не то чтобы с разочарованием, скорее озадаченный этим князем, совсем не как из сказок. Они очень медленно двигались по комнате. У двери в следующую комнату князь остановился, и я услышал и, кажется, до сих пор слышу его голос: „Буду благодарен, если вы напишете в Вену о кандидате на этот пост. Это весьма достойный товарищ, и ваша рекомендация может стать решающей“.