Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Нет нужды подробно рассказывать, как Дэвидсон взошел на корабль с бременем, которое злая судьба Анны бросила ему на руки; как на следующее утро его перепуганная команда издалека наблюдала за положением дел на судне, прежде чем вернуться на борт; как Дэвидсон сошел на берег и вместе со своим до смерти перепуганным инженером замотал тело в хлопковую простыню и оставил на борту, чтобы позже похоронить в море. Занятый своими благородными делами Дэвидсон заметил большую кучу белого тряпья, что валялась возле угловой опоры дома. То, несомненно, был француз. Вспомнив ночной стон, Дэвидсон понял, что его наудачу выпущенная пуля стала для убийцы несчастной Анны смертельной.

Что до остальных, то Дэвидсону никто из них больше на глаза не попадался. Они как сквозь землю провалились – может, укрылись в замершем от страха селении, удрали в лес или спрятались на прау Никласа, которая завязла в иле примерно в сотне ярдов выше по течению; Дэвидсону не было до них дела. С приливом он, не медля ни минуты, вывел «Сисси» в море. Удалившись от берега миль на двадцать, Дэвидсон (по его собственным словам) «предал тело воде». Он все сделал сам. Сам привязал пару колосников для веса, сам прочел молитву, сам опустил тело в воду и был на этих похоронах единственным скорбящим. И пока он отдавал последний долг умершей, ее разрушенная жизнь и страшная смерть громко взывали к его состраданию, исподволь внушая чувство вины.

Ему следовало серьезнее отнестись к ее предостережению. Теперь он был убежден: чтобы остановить эту гнусную трусливую шайку, достаточно было продемонстрировать свою бдительность. Но в тот момент он просто не верил, что они вообще на что-то решатся.

После того как Дэвидсон предал тело Хохотушки Анны воде примерно в двадцати милях к юго-юго-западу от мыса Салетан, перед ним встала еще одна задача: передать ее сына на попечение жене. И тут бедняга Дэвидсон совершил непоправимую ошибку. Он не хотел рассказывать ей эту жуткую историю во всех подробностях: слишком велика была опасность, которой ему удалось избежать. А ведь всего несколько дней до этого он лишь посмеивался в ответ на ее необоснованные опасения.

«Я думал, что если ей все рассказать, – объяснял он мне, – то впредь она не будет находить себе места, пока я в рейсе».

Он просто сказал, что мальчик – сирота, сын людей, которым он, Дэвидсон, очень многим обязан и имеет моральное обязательство поставить его на ноги. Придет время, и он расскажет ей все, а пока он рассчитывает на ее доброту, сердечную мягкость и естественное для женщины сострадание.

Он же не знал, что сердце у нее не больше сушеной горошины и теплоты в нем соответственное количество, а сострадание она способна испытывать разве что к себе. Однако его напугала и расстроила ее реакция на его далекую от совершенства историю – то было холодное удивление и подозрительный взгляд. Но она ничего не сказала. Ей и сказать-то было особо нечего. Безнадежная безмолвная дурочка.

Версия, которую разнесли по малайскому городу его матросы, не вписывается вообще ни в какие рамки. Сам Дэвидсон, помимо официального доклада начальнику порта, доверил эту историю нескольким друзьям.

Начальник порта был немало поражен этим происшествием. Тем не менее он предпочел не отправлять голландскому правительству официальную ноту, поскольку после длительной переписки и многих хлопот они, вероятнее всего, ничего не предпримут. Грабежа-то в итоге не случилось. А бродяги уже наверняка пошли своей дорогой ко всем чертям. Никакая суета не вернет к жизни несчастную женщину, а с ее убийцей по справедливости расправился Дэвидсон, выстрелив наугад. Правильнее будет это дело замять.

Как бы здраво ни рассуждал начальник порта, он был под большим впечатлением.

«Экая жуть, капитан Дэвидсон!»

«И не говорите», – согласился мучимый чувством вины Дэвидсон. Но самая жуть ждала его впереди, о чем он еще даже не подозревал: в мозгу его глупой женушки постепенно складывалась уверенность, что Тони – это сын Дэвидсона, а эту нескладную историю он придумал, чтобы вопреки всем приличиям привести бастарда в ее честный дом, поправ тем самым и нравственность, и ее самые сокровенные чувства.

Дэвидсон, конечно, отметил некоторую напряженность в семейных отношениях. Но она никогда не выражала своих чувств открыто. Возможно, для тихого Дэвидсона такая холодность отчасти и составляла ее очарование. Женщин ведь любят за разное и нередко за качества, которые иным покажутся отталкивающими. Она же наблюдала за ним и лелеяла свои подозрения.