Стефан Жеромский - Пепел

– Князь Гинтулт, – шепнул Рафалу капитан.

Рафал с немым восхищением смотрел на незнакомого господина. Он забыл ответить на поклон и просто лишился языка. Юноша не мог оторвать глаз от его костюма из темного сукна и блестящих ботинок. Князь Гинтулт с улыбкой подошел к капитану и стал горячо пожимать ему руку. Петр встал, но приезжий заставил его снова сесть на прежнее место, а сам присел на краешек поданного ему стула. Когда он снял шляпу, Рафал увидел его красивые светлые волосы, падавшие кудрями, и почувствовал запах эссенций, которыми был надушен изящный господин.

– Дорогой капитан, я вторично приезжаю узнать о твоем здоровье, хотя имею право сердиться на тебя за неприязнь, которую ты питаешь, а главное – выказываешь мне. Ты так и не отдал мне визит в Грудно, – заговорил князь.

– Я, право, не мог быть в Грудно. Силы всё тают… – оправдывался капитан.

– Неужели ты так плохо себя чувствуешь?

– Да, плохо. Упадок сил.

– Ах, как это нехорошо! А какие же симптомы твоей болезни? Потому что на вид…

– Особенно ясные симптомы – это прилив крови к груди, к горлу, частые кровотечения по этой причине. Фельдшер из Влощевой несколько раз пускал мне кровь, ко и это не помогло. После каждого кровопускания я чувствую еще больший упадок сил.

– Почему ты не пригласишь моего врача из Кельц, как я тебя просил?

– Неужели врач может вернуть силы?… Quand la poire est mûre, elle tombe… [74]A что, князь, у вас слышно нового?

– Ничего. Я изнываю от скуки… Охочусь, иногда немножко схожу с ума, а больше всего – скучаю… Часто вспоминаю тебя, старый товарищ.

– Спасибо.

– Все прошло! Кануло в вечность как сон. Ничего не осталось… Помнишь годы ученья в корпусе? Уроки фехтования у Мартена Дешамп? А Шилле со своим ненавистным французским языком? А добряк Крейс с немецким? А учитель танцев, старикашка Давиньи?

– Давиньи… – повторил, как эхо, капитан.

Грустная улыбка, которая светилась в его глазах, скользнула и по губам.

– Хороша была наша молодость… Послушай! Не хочешь ли взять у меня в аренду какую-нибудь другую деревеньку? Отдам какую захочешь, на общих, но выгодных для тебя условиях, где-нибудь в более веселом месте. Поближе к Грудно и свету! Мне хотелось бы почаще бывать с тобой, Петрусь. Здесь, среди этих лесов и песков, как-то пусто и угрюмо, как-то не по себе.

– Возможно, но, если позволишь, князь, я не хотел бы отсюда трогаться. А так как арендные деньги я плачу в грудненскую канцелярию accuratissime, [75]то, – прибавил он с улыбкой, – у тебя нет повода выселять меня. Как видишь, я усердно выкорчевываю заросли можжевельника, очищаю пруд и завожу в нем рыбу, осушаю луга. Канавы…

– Совсем как… Цинцинат. [76]

Выражение грубой, ничем не прикрытой насмешки пробежало при этих словах по лицу магната.

– Цинцинат, – так же сухо и жестко возразил Петр, – не поселился бы…

Князь вытер лоб надушенным платком. Пряча его в карман, он наклонился и многозначительно произнес:

– Я глубоко убежден, что корень твоей болезни не в кровотечениях, а… в мыслях. Ну, а тут действительно не поможет ни фельдшер, ни самый искусный врач.

Петр поднял на него усталые глаза и проговорил:

– Нет, сердце уже окаменело. Нет больше мыслей.

– Если так, тогда зачем же сидеть здесь, в глуши? Зачем ты уходишь от жизни, отказываешься наслаждаться ею, пока ты еще молод? Нет, я вижу тебя насквозь. Ты держишь под спудом все те же тайные мысли, что и тогда, когда ты не давал мне спать на уроках Ленского, Губе, Штейнера, или потом, по ночам в палатке. Я помню твои страшные разговоры…

– Я не знал, что они были так страшны! – промолвил Петр и засмеялся долгим, ироническим смехом.

Глаза князя подернулись тенью гордости и высокомерия. Медленно и вежливо он проговорил:

– Теперь твои речи не оставили бы в моей душе такого глубокого следа.

– Потому что нам не о чем уже разговаривать. О чем же нам теперь говорить? Самое лучшее, что каждый из нас может сделать, это – молчать. Такова sors [77]таких, как мы…

– Ну, хоть смеяться еще позволь. Это ведь не противоречит человеческой природе… Черт возьми! Il n'y a si misérable qui ne puisse se consoler dans ses malheurs… [78]Когда я оглядываюсь назад, знаешь, чего мне. больше всего жаль? Того, что я так долго мало смеялся, того, что я так долго философствовал!

– Хорошо говорит наша мужицкая поговорка: «Пан во всем волен…»

– Ну да… конечно. Я помню, когда во дворце не хватало кавалеров для танцев и нас приглашали из корпуса, ты всегда меня отговаривал и сам ни за что не хотел идти, хотя мы оба прекрасно танцевали. Скажи, почему мы тогда не пользовались жизнью? Почему не знакомились с двором, светом, красивыми женщинами?