Стефан Жеромский - Пепел

В просветах аллей из-за фруктовых деревьев выглядывали белые стены. Все то, что когда-то так поразило своей необычайностью воображение ребенка, и сейчас производило такое же громадное впечатление…

Монастырь! Изумленный, потрясенный, юноша с прежним страхом смотрел на это воплощенное воспоминание детства. Те же серые, широко расставленные нервюры, в которых запечатлены неслыханное напряжение и мощь опоры, поддерживающей, как мужик могучим плечом, все сооружение. Те же камни, которые от выветривания уже потемнели и покрылись ржавчиной, как железо, разрушенное водой, или подернулись, как глазурью, неистребимым белым налетом и стали похожи на вековые изразцы. Над нервюрами – холодные высокие стены с маленькими окошечками под самой крышей. Ядовитая улыбка змеится на губах, когда невольно подумаешь о том, что же заставило прорезать так высоко окна в кельях монахинь. С той же ядовитой улыбкой взгляд украдкой стыдливо скользит по чаще фруктовых деревьев, туда, где на клумбах струят аромат невинности стройные лилии с узкими, широко раскрывшимися лепестками, с коричневыми пыльниками и липким желтоватым соком. Потеки сырости в изломах покрытых известкой стен, словно вечные, неизменные тени, оскверняют их белизну, как насмешка оскверняет вдохновение, как грязная острота оскверняет девственный восторг. Жестяные водосточные трубы, такое необычное здесь приспособление… Ведь в здешних местах не знают ничего, придуманного для удобства жизни. Все тут до сих пор, как при короле Болеславе Храбром, как при короле Кривоусте или Мнихе. Первые дома из камня были сложены монахинями при Бодзанте, князе церкви и охотнике, влюбленном в эту дикую пущу. Монахини проложили дорогу в эти места в диком бору, на каменистой глинистой почве взрастили они чудный сад. Они просвещали по селам деревенский люд, в течение столетий боролись с разбойниками в Свентокшижских горах, они развели первые сады в лесах вокруг хат, научили крестьян сажать овощи на грядах, ткать шерсть и вышивать льняные сорочки.

Солдаты быстро пробежали сад и пробрались на широкий двор. Монастырские конюшни и двор были пусты, но около забора, видно, недавно кормили лошадей. Посреди двора еще тлели бивачные костры. На конюшне разведчики схватили конюха и быстро выведали у него, что ночью, уже под утро, в монастыре останавливались немецкие войска, пешие и конные, что офицеры приказали дать им поесть в трапезной, а потом все ушли по направлению к Кельцам, только где-то по дороге сильно стреляли.

Разведав все подробно, Рафал направился к той части своего отряда, которая должна была ждать около костела. Он шел через садик между оградой монастыря и костелом. В садике, укрытом от ветра, росли груши и грелись в тепле и тишине. Белая береза длинными переплетшимися ветвями билась о железные прутья окошка костела. А это окошко, окошко… Выдолбленное в стене невероятной толщины, полукруглое вверху, забранное прутьями решетки. Настоящая бойница против ядзвингов…

Вдруг в душе Рафала проснулось воспоминание… Ведь через это окошко в костел пробрался вор-святотатец, разогнул и вырвал прутья решетки, расковырял ножом прогнившую дарохранительницу и украл золотую чашу. В ушах юноши еще звучат слова капеллана, когда тот, стоя в воскресный день на низком амвоне, рассказывал народу из горных селений, что случилось в святыне. Бледный, поникнув головою, он закрывал себе губы епитрахилью. И епитрахиль дрожала у него в руке.

Люди вздыхали и плакали. Когда ксендз с трепетом показал на окно с выломанной решеткой, все взоры обратились туда, и мертвая тишина воцарилась в толпе. Ксендз развертывает плат и показывает, что вор завернул в него святые дары и бросил их на престоле. Стон и трепет…

Люди падают ниц, объятые страхом, и сотрясаются Толстые стены костела. Разве кто-нибудь удивился бы, разве кто-нибудь возроптал бы, если бы рухнул свод костела и колокольня раздавила бы повергнутых в прах? А потом, а потом… Капеллан после литургии выносит потирную чашу и начинает песнопение, а сам сквозь святое причастие смотрит в толпу. Существует в народе глухое поверье, будто в такую минуту священник ясно видит все человеческие преступления. Но он молчит, молчит до гроба. Он видит в эту минуту человека, который выломал решетку и бросил в плате святые дары, видит его ясно, но пальцем показать на него не может…

Когда разведчики шумной толпой входят в костел, сердце испуганного ребенка бьется под мундиром улана и неизъяснимая тревога теснит его грудь. Каким низким и маленьким кажется ему костел, каким убогим и тесным! Все в нем из грубого камня, простые стены покосились.