Стефан Жеромский - Пепел

Крик поднялся во всем доме. Выглянули женщины, сбежалась прислуга. Вот мать… Старушка, дряхлая старушка, ее едва можно узнать… Лицо все в морщинах и складках, поблекшие глаза плохо видят. Зофка! Рослая, полуодетая баба, тяжелая ходит, на восьмом, что ли, месяце.

Не успели все опомниться от восторга, как с изумлением услышали весть, что надо дать приют раненому князю Гинтулту. Шум и беготня поднялись во всем доме. В угловую комнату, где когда-то жил Рафал, стали сносить постель, звать прислугу, словом, суматоха началась страшная. На дворе с лошадьми остался один Михцик. В мундире улана, убитого на Сандомирской площади, он смотрел старым ветераном. Беспокойно озирал он окрестности, поля, овраги. Князя внесли в комнатку и уложили на чистую постель с пышными пуховиками. В открытое окно веяло ароматом роз. Князь лежал, полузакрыв глаза, почти без сознания, и все время глядел в угол. Лицо у него все время было неизменно нахмурено, точно одна какая-то мысль непрестанно сверлила его мозг. Князь давно не брился, губы, щеки и подбородок поросли у него щетиной, в которой проступала уже седина и старила его.

Все вышли в надежде, что больной заснет. Все будто бы хотели придумать для такого важного гостя завтрак получше, попитательней и поздоровей, сразу узнать все новости. А на деле все просто хотели без помех любоваться и любоваться Рафалом. Старики обступили сына, подвели его к окну, поближе к свету. Они вытирают глаза, чтобы получше рассмотреть сына, подставляют уши, которые стали уже плохо слышать, чтобы не проронить ни одного его слова… Они топчутся, заглядывают сыну в глаза…

Тем временем Зофка тайком опять прошла по коридорчику, который вел в комнату раненого. Она приотворила дверь, заглянула в щелку. Князь по-прежнему лежал, нахмуря лоб и закусив губу, словно весь во власти одной какой-то мысли. Зофка бесшумно переступила порог комнаты и притаилась в углу за печкой. Она смотрит, смотрит на князя и не может насмотреться… В прошлом году ее выдали замуж за одного из женихов, за соседа, она сделала прекрасную партию. Об этом она и думает сейчас. Была она нареченной невестой, сшили ей приданое, сыграли шумную свадьбу с музыкой, с танцами, венчали ее, надевали ей на голову чепчик, праздновали отводы. Все как во сне. Сейчас она тяжела… И вот в такую минуту является к ней «ее князь»… Неужели это тот человек, который виделся ей в девичьих радостных грезах и снах? Вот как сбылись ее грезы? Князь лежит в этой комнате, где она столько раз мечтала о нем по ночам.

Почему же все так сложилось?

Вдруг она сгорела со стыда! Упрямые морщины на лбу князя стали разглаживаться, таять, как тучи от дуновения легкого ветерка, когда выглянет солнышко. Улыбка, словно далекая зорька, блеснула на губах, озарила лицо. Только глаза остались стеклянными, ничего не видели. По лицу разлилось выражение умиротворенности, благодатная тишина, блаженное успокоение снизошли на него. Князь с трудом складывает онемелые беспомощные руки, сплетает бессильные пальцы… Он прижимает обе руки к тяжело вздымающейся груди. Губы шепчут цветистые слова, которые ясно и отчетливо слышит Зофка. Минуту ей кажется, будто она все понимает, что шепчут эти губы, будто она давно уже все это слышала, хорошо все это знает… Он повторил эти слова, повторил еще и еще раз:

Она прижалась к стене и обратилась в тень, которая ничего не знает, но верна до последнего часа…

Вдруг за домом раздался пронзительный крик. Зофка бросилась в дверь. Рафал бежал во двор, надевая по дороге шапку и застегивая ремни. Михцик показывал в даль, на другой берег Копшивянки, откуда медленно направлялась к ним австрийская конница и пехота. Рафал бросился с Михциком к лошадям. Но от взмыленных лошадей шел пар, бока у них так и ходили. Старый Ольбромский семенил за сыном, торопя его. Взгляд старика упал на обеих заморенных лошадей. Он что-то закричал… Побежал вдруг к конюшне и стал распоряжаться:

– Михцик! Михцик! Давай сюда лошадей, живее!

Михцик с Рафалом поспешили за стариком. Тот тем временем отворил трясущимися руками ворота конюшни и закричал:

– Гнедого. мерина панычу! Себе бери эту сивую кобылу! Живее! Что же ты стоишь! Это ты спас мне сына Петра… Перекладывай седло… Живее!.. Их уже видно…

Михцик взнуздал прекрасных коней, выращенных под недремлющим хозяйским оком, в темноте, выкормленных овсом и хлебом, а клячонок, на которых они приехали, завел в стойла. Рафал затягивал подпруги. Через минуту оба были в седле и дали шпору скакунам.